Предисловие ко второму изданию
Глава I. Детские годы

ББК 83.3Р7
П 19
УДК 82

Пастернак Е.Б. Борис Пастернак. Биография. — М., «Цитадель» 1997 — 728 с., ил.

Эта книга — первая биография Бориса Пастернака (1890-1960), написанная его сыном Е. Б. Пастернаком на основе богатейшего архивного материала — документов, писем, воспоминаний современников. Она раскрывает перед читателем не только обстоятельства жизни поэта, но и показывает творческую историю создания его произведений.

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

Биография творческой личности по необходимости должна быть сводным комментарием к ее работам. Тем более это относится к биографии писателя.

Исключение могли бы составить его ранние годы: детство, отрочество и юность. Но, подобно величайшим из своих предшественников, Борис Пастернак отдал именно этому периоду жизни огромную творческую дань.

В «Охранной грамоте» 1931 года и очерке «Люди и положения» 1957 года создан единый и не вызывающий сомнения пластический образ его становления и роста, того, как он пришел к художественной самостоятельности, иными словами — добился победы в своем призвании и бесспорного места в истории своего поколения.

Таким образом отчет о формировании тоже становится примечанием к написанному им самим о том, как в его «отдельном случае жизнь переходила в художественное претворение, как оно рождалось из судьбы и опыта».

Взяв на себя вспомогательную задачу уточнения места и времени событий, сопоставления художественных текстов, воспоминаний и документов, биографическое исследование открывает неожиданные перспективы. Пластически законченные картины и мысли художника в хронологическом порядке и в историческом обрамлении увиденных и пережитых событий приобретают дополнительную выпуклость и цельность. То, что казалось сложным, — уясняется, неясное и на первый взгляд произвольное получает нравственно-историческую мотивировку.

В насыщенные историческими событиями годы жизни Бориса Пастернака, как никогда раньше, изменились сами условия существования людей. Полосу военных и революционных потрясений он встретил сложившимся человеком двадцати четырех лет с определенным литературным и более длительным художественным и философским опытом, полученным в условиях России мирного времени, о котором писал:

Я жил в те дни, когда на плоской
Земле прощали старикам,
Заря мирволила подросткам
И вечер к славе подстрекал.

Когда, нацелившись на взрослых
Сквозь дым крупы, как сквозь вуаль,
Уже рябили ружья в козлах
И крепла крупповская сталь.

Художественные, по преимуществу лирические и философские задачи этого времени коснулись его ближе, чем многих из его сверстников. Он родился и вырос в семье профессиональных художников, материально не обеспеченных, вынужденных работать и преподавать не покладая рук. Разношерстная, яркая жизнь московских домов, садов и улиц со всех сторон обступала этот тесный трудолюбивый артистический круг и была непременным условием, средой и участником его деятельности, в частности художественной.

Пастернак видел в детстве Льва Толстого, Левитана, Серова, Врубеля, А. Н. Скрябина, Рильке, Поленова, К. Коровина, В. О. Ключевского и многих других значительных людей своего времени. Их существование было, с одной стороны, семейной повседневностью, с другой — масштабом и мерой оценки собственной будущности.

Все это обязывает подробно рассказать о семье и среде, сложившей и воспитавшей Бориса Пастернака в его ранние долитературные годы.

Пастернак избегал публичных автобиографических высказываний. Первое заявление такого рода для печати он написал в 1922 году. Треть короткой заметки занимает признание:

«Я родился в Москве, 29-го января ст. стиля 1890 года. Многим, если не всем, обязан отцу, академику живописи Леониду Осиповичу Пастернаку, и матери, превосходной пианистке». Далее следует перечень оконченных учебных заведений и написанных к тому времени книг.

«…Так начал свою книгу «Наедине с собой» Марк Аврелий, — отозвалась Марина Цветаева, прочтя эту заметку среди прочих в справочнике «Писатели. Автобиографии и портреты современных русских прозаиков». (М., 1926). — В наше время (которое ненавижу), когда каждый птенец, выпавший из гнезда, считает себя слетевшим с неба, такое признание в полном смысле слова неслыханно. Величие никогда не приписывает себе своего возникновения, и это без сомнения правильно. Земной ли отец или небесный, дело в признании своего сыновства»¹.

Времени и обстоятельствам становления Пастернака-художника посвящена значительная часть этой книги. Мы стремились собрать разрозненные факты, рисующие это время, теперь бесконечно далекое.

Повесть наших отцов,
Точно повесть
Из века Стюартов,
Отдаленней, чем Пушкин,

И видится
Точно во сне.

Детали, взятые из самых разных источников, помогают воссоздать воздух и обстановку той эпохи, участником и летописцем которой стал Борис Пастернак.

Первое издание этой книги вышло в свет к празднованию столетия со дня рождения Бориса Пастернака в 1990 году. На титульном листе стоит 1989. Она пролежала в издательстве три года, писалась с 1984 по 1986. Это было темное время, остановившееся в своем движении и непроглядности, когда терялась надежда от тщетных усилий различить какой-нибудь просвет впереди. После выматывающего четырехлетнего судебного процесса с Союзом писателей по поводу дома в Переделкине и полной невозможности доказать, что имя Бориса Пастернака принадлежит будущему и надо сохранить его дачу как святыню, как музей, открытый для публики уже четверть века, мы были безжалостно выселены из нее судебным исполнителем и литфондовскими самосвалами.

Выселение ознаменовало собой конец большого периода, связанного с Переделкиным. Постепенно мрак безнадежности и поражения сменился пониманием того, что время и силы, освободившиеся от поездок на суд в Видное, от бесчисленных писем в защиту дома и вождения групповых экскурсий в Переделкине, число которых в последние годы возрастало изо дня в день, мы должны теперь употребить на писание биографии Бориса Пастернака, в которую войдут все собранные нами за 25 лет материалы. Книга получила название «Материалы для биографии», что позволяло убедить издателей в том, что автор не замахивается ни на какие идеологические концепции и занимается только документами. Договор с «Советским писателем» нам помогла заключить недавно скончавшаяся неутомимая подвижница и воительница Маэль Исаевна Фейнберг. Ей удалось также получить положительные издательские рецензии на сделанную работу в то время, когда о «Докторе Живаго» еще нельзя было упоминать, а первый секретарь Союза писателей Г. Марков открыто заявлял, что этот антисоветский роман никогда не будет издан в нашей стране.

Главы, посвященные событиям последних лет жизни Пастернака, были написаны сначала почти конспективно, — нужно было понять, как в принципе отнесется издательство к правдивому их изложению, лишенному конъюнктурных соображений и дающему только фактографически точную биографическую канву.

После апробации рецензентов, одним из которых был академик Д. С. Лихачев, эти главы были срочно дополнены и расширены, но сделать это с той же подробностью, как написаны предыдущие, не давали ни сроки, ни договорной объем книги, ни недостаточное знание материалов, доступ к которым стал возможен только в самое последнее время. Это главным образом касается заграничной переписки Пастернака с издателями и переводчиками романа и документов из архива ЦК.

В своей работе над биографией в первую очередь мы опирались на бумаги семейного архива, хранящиеся в Москве и Оксфорде, стремясь расширить возможность их научного использования². Вышедшие за границей большие биографические исследования основываются на опубликованном материале и мемуарах, которые касаются в основном последнего периода жизни Пастернака и нуждаются в серьезной фактографической коррекции.

Ставя своей целью выявление в стихах и прозе Пастернака автобиографических моментов, мы затрагивали некоторые аспекты анализа и трактовки его произведений, всегда построенных на глубоко пережитых событиях реальной биографии и душевного мира. Таким образом жизненный подтекст романа «Доктор Живаго», вобравший в себя богатый опыт прожитого, можно найти в разных главах книги, соотнесенный с действительно бывшими обстоятельствами жизни Пастернака. Они дополняют краткий обзор романа, данный в специально посвященной ему главе.

В новом издании книги глава о «Докторе Живаго» сильно расширена, уточнена в деталях история его создания, подробно расписаны события, связанные с его публикацией за границей и грубого давления на автора, которое вылилось в политический скандал после присуждения ему в 1958 году Нобелевской премии по литературе.

Кроме того был проверен текст всех глав книги, учтены опубликованные и найденные с тех пор материалы и те сведения, о которых раньше нельзя было упоминать.

При подготовке этой книги, растянувшейся на десятилетия, я широко пользовался поддержкой и помощью многих друзей моего отца, знавших его в разные годы жизни, большинства которых уже нет на свете. В ней я хотел искупить хоть в малой части свой неоплатный долг перед их памятью. Драгоценная помощь в сборе материалов оказана мне и теми, кто из любви к его творчеству бескорыстно и самоотверженно занимался в те темные годы сбором сведений, упоминаний и копированием документов, относящихся к его биографии. Их список состоит из нескольких десятков имен, и свою благодарность им я приношу на этих страницах. Эту книгу мы готовили и писали вдвоем с женой Еленой Владимировной Пастернак, особенной тяжестью легло на нее время моей болезни, совпавшее с писанием последних глав. Ею же выполнена основная работа по исправлению и дополнению текста ко второму изданию. Без ее деятельной помощи и беззаветной любви этой книги не было бы на свете.

Евгений Пастернак 23 сентября 1996

ГЛАВА IДЕТСКИЕ ГОДЫ1890-19021

Родители Бориса Пастернака Леонид Осипович Пастернак и Розалия Исидоровна Кауфман поженились в Москве 14 февраля 1889 года. Через несколько дней после свадьбы они поехали в Петербург к жюри (19 февраля) и открытию Передвижной выставки, на которой экспонировались «Вести с родины», уже купленные Третьяковым.

Оба в письмах часто упоминают эту поездку, прогулки по городу, Эрмитажу, музеям и выставкам. У них были знакомые среди петербургских художников, музыкантов, учащихся академии и консерватории. Поездка была недолгой. Надо было возвращаться в Одессу, чтобы окончить учебный год в музыкальных классах Одесского отделения Императорского русского музыкального общества, где Розалия Исидоровна в свои 22 года была профессором.

До экзаменов ей пришлось 25 марта играть в концерте, посвященном памяти скончавшегося 15 февраля Карла Юльевича Давыдова, знаменитого виолончелиста, композитора и дирижера. За восемь лет до этого, в 1881 году, он, будучи директором Петербургской консерватории, дирижировал оркестром, когда она играла. Присутствовал инициатор ее поездки в Петербург Антон Рубинштейн. «Когда она кончила, он поднял девочку над оркестром на руки и, расцеловав, обратился к залу (была репетиция, слушали музыканты) со словами: «Вот как это надо играть», — писал Борис Пастернак Марине Цветаевой 20 апреля 1926 года.

23 апреля 1889 года Розалия Исидоровна приняла последний экзамен у своего класса и ушла со службы.

С наступлением теплой погоды молодые уехали из Одессы, где они жили в доме 31 по Мещанской улице, — в курортный пансион приморского поселка Шабо. Леонид Пастернак мечтал о Париже, поездке на Всемирную выставку. Оставив жену в пансионе, он на месяц (с 11 июля по 7 августа) поехал туда. После его возвращения стали собираться в Москву.

2

У Москвы «Первопрестольной» в те годы было установившееся название — «большая деревня». Растущий деятельный город воспринимался как естественный центр страны, значительно менее подчиненный идеям и прихотям государственности, чем Петербург. Москва была многообразна, с различным укладом своих частей, околотков и слобод. В восьмидесятые годы город в очередной раз стал перераспределяться, строиться, пополняться ремесленным и рабочим людом.

Квартиру сняли на границе состоятельной части и ямских слобод, где цены были не так высоки, у Старых Триумфальных ворот (теперь площадь Маяковского). Дом Веденеева, при котором был большой двор и столярные мастерские, и теперь стоит между Второй Тверской-Ямской, Оружейным переулком и Третьей Тверской-Ямской. Квартира N 3 состояла из шести небольших комнат, плохо приспособленных для того, чтобы какая-либо из них могла служить мастерской художника. Это создавало впечатление тесноты всей квартиры, которое осталось в записях Леонида Пастернака. Платили за нее по 50 рублей в месяц. Поначалу это не пугало, так как были деньги от продажи картины и рисунков Третьякову и накопленные Розалией Исидоровной из профессорского жалованья.

Занялись обзаведением, со вкусом покупали недорогую (дубовую и ореховую) прочную мебель. Она фигурирует в сотнях рисунков Леонида Пастернака и сохранилась до сих пор в шести семьях, которые в тридцатые годы жили в уплотненной коммунальной квартире Пастернаков на Волхонке.

Родственной и деловой опорой был двоюродный брат Леонида Карл Евгеньевич Пастернак, который в юности из подмастерий часовщика достиг положения самостоятельного и состоятельного человека.

В 1890 году Карл Пастернак ведал Обществом призрения, воспитания и обучения слепых детей и Обществом помощи бедным учащимся средних учебных заведений. Он ежевечерне вел деловой прием в большом приюте для слепых детей и подростков на Второй Мещанской. Леонид Пастернак рисовал с натуры лица с характерной трагической, углубленной сосредоточенностью. Появился замысел композиции «Молитва слепых детей», в которой сочетались эффекты дневного и вечернего света, выражение лиц слепых учащихся и зрячих воспитательниц. После многочисленных эскизов, зимой была написана картина с намерением послать ее на Передвижную выставку.

Возобновились рисовальные вечера у Поленовых и пошли регулярно, дважды в месяц. Первый из сохраненных рисунков пером, в господствовавшей на этих вечерах манере, датирован 4 октября 1889 года. Серов, Архипов, Левитан, С. Иванов и Пастернак находили здесь поддержку и одобрение. В декабре Надежда Васильевна

Поленова запиской вызвала Пастернака, чтобы познакомить его с Николаем Николаевичем Ге.

3

1890 год начался приездом А. Г. Рубинштейна. 6 января он дал два концерта, к которым отнесся с особой торжественностью: «Я рад, что осуществил свое намерение и дал свой последний концерт именно в Москве, где я давал свой первый концерт», — писал Антон Григорьевич. По воспоминаниям, он приходил к Пастернакам и слушал Розалию Исидоровну. Осталось несколько набросков, сделанных Леонидом Пастернаком в эту последнюю встречу, на которых он сидит в кресле, укрывшись пледом, и слушает, погруженный в сумерки и табачный дым.

29 января по старому, 10 февраля по новому стилю, в 12 часов ночи Розалия Исидоровна родила сына, которого назвали Борисом. Мальчику взяли кормилицу Машу, молодую женщину южного типа с крупным волевым подбородком.

В этот раз Леонид Пастернак не поехал в Петербург. Интересы московских художников защищал Нестеров. Получив письмо с известием о рождении мальчика и вопросами о ходе дел, он ответил:

«Поздравляю Вас и радуюсь сердечно Вашему счастью, многоуважаемый Леонид Осипович. Передайте от меня пожелание здоровья Вашей супруге, оно нужно теперь более, чем когда-либо. Вы просите известить Вас о положении дела: Ваша картина получена и поставлена мной, как и все вещи москвичей, на лучшие места…

Выслушайте теперь то, что есть налицо: Архипов, Левитан и Светославский (москвичи) пройдут безусловно. Серов, Вы и я имеют жестоких противников, и положение в виду этого совершенно неопределенное.

Вас обвиняют в недоделках и непродуманности. Серова в незнании рисунка и гастрономии. Меня во всех возможных нелепостях.

Остальные, думаю, пройдут более или менее благополучно. В общем, москвичи молодцы. Из питерских хороши Афанасьев, Чугунова. И еще кое-кто…

Во вторник Вы узнаете результаты. Если хороши у вас нервы, то приезжайте.

Жму Вашу руку М. Нестеров.

P. S. Все молодое и даровитое в восторге от Вашей вещи».

6 февраля 90. Спб.

«Дорогой Леонид Осипович, на мою долю выпала тяжелая необходимость сообщить Вам о судьбе Вашей картины. Она забракована. Считаю лишним писать Вам слова утешения, быть может Вы найдете его в сознании Вашего дарования и в необъяснимом и странном отношении к вам «Товарищества». Видите ли, «Товарищество» считает себя призванным Вам указать истину и спасти от заблуждений, находя Вашу картину недодуманной и неоконченной. Желаю, чтобы в подобном действии была хотя честная правда, а не что-либо другое…

Я до жюри имел недобрые вести, но не допускал, что они могут быть реализованы. В завершение всего того, что сказал, могу лишь крепко пожать Вашу руку и пожелать быть бодрым…

Серов при баллотировке имеет 4 голоса против, я — 3 из 14.

Поклонитесь от меня Вашей уважаемой супруге.

Уважающий вас искренне М. Нестеров».

Поленовский кружок написал «Товариществу Передвижных выставок» коллективный протест.

4

В воспоминаниях младшего брата и сестер Бориса Пастернака о семье говорится, как о чем-то уже готовом, существующем к моменту их появления. Старший сын участвовал в ее создании. На свете много примеров того, что семья не возникает как целое даже с появлением детей. У Пастернаков она со всей определенностью создалась с рождением Бори, и в первые годы его младенчества. В его лице воплотилось новое призвание молодой матери, на которую он был похож, ее надежды.

Спустя полстолетия первоначальные бессознательные ощущения преобразились у Пастернака в строки об отношении всякой матери к своему первенцу, как примечание к словам Богородицы:

«И возрадовался дух мой о Бозе, Спасе моем», — «Так может сказать каждая женщина. Ее бог в ребенке. Матерям великих людей должно быть знакомо это ощущение. Но все решительно матери — матери великих людей, и не их вина, что жизнь потом обманывает их»³.

Пристальное и трепетное внимание отовсюду окружало мальчика. От него ждали успехов и на него возлагали надежды. Это было нелегко, обостряло впечатлительность, взывало к совести и вызывало стремление к подвигу. Он изначально привык быть первым и остро переживал неудачи.

Среди вариантов обложек и виньеток журнала «Артист», в котором сотрудничал Леонид Пастернак, нет-нет и проглянут глазки его маленького сына. Самым любимым жанровым мотивом становятся работы, объединенные названием «Материнство». Головка ребенка лежит на согнутой женской руке. Его кормят или на него смотрят с умилением. Кормилица, Розалия Исидоровна, ее младшая сестра Клара в кокошнике и сарафане. Пристальный глаз отца не смущал мальчика. Испугался он, когда в один из первых теплых весенних дней его вынесли во двор и на него был направлен ящик фотоаппарата с черным покрывалом, под которое прятался человек. Кормилица держала его на руках, поворачивая к круглому черному объективу, а тетя Клара, стоя рядом, наблюдала. Все были еще по-весеннему бледны и непривычны к открытому воздуху.

Следующий раз Борю фотографировали в конце лета у той же стены веденеевского дома. На этот раз загорелый и поправившийся мальчик отнесся к событию с интересом и радостью.

Выяснилось, что, как ни скромно они жили, живут они не по средствам. Постоянным, но далеко не достаточным заработком были уроки. Леонид Пастернак преподавал в частном Училище изящных искусств А. Гунста вместе с Исааком Левитаном. Учил в знакомых домах С. Шайкевича, В. Гаркави, писал заказные портреты. Розалия Исидоровна давала уроки музыки, аккомпанировала. Надо было использовать каждую возможность заработка. На лето остались в городе. Оно выдалось жарким. Рядом с домом было, по тем временам, шумно и душно. Вместе с семьей Карла Евгеньевича ездили на дачу к Протопоповым в Покровское-Стрешнево, к Шайкевичам в Петровско-Разумовское, на какой-то пикник в Кузьминки.

Леонид Пастернак рисовал на улице рабочий люд, извозчиков, водовозов. Асфальтирование улиц было в новинку и диковинку. Цилиндрическая клепаная печь с котлом, горят длинные березовые поленья, дымящуюся черную массу разбрасывают совковыми лопатами и ровняют граблями. Рабочий с гладильным бруском в стеганом ватном наколеннике. Напряженные руки, характерные движения. Наброски использовались в тематически далеких работах, где требовались сходные позы, в первую очередь — в иллюстрациях.

Петр Петрович Кончаловский затеял издавать по предварительной подписке в типографии братьев Кушнеревых иллюстрированное собрание сочинений Лермонтова к пятидесятилетию его гибели. У Поленовых с энтузиазмом встретили это начинание. Известный по своей работе в журнале «Артист», Пастернак стал художественным редактором. Помимо рисунков к тексту ему досталось делать бесчисленные виньетки, корректировать работу по воспроизведению. Клише готовили и в Москве и за границей. Были привлечены лучшие художники России. Пастернак уговорил Кончаловского пригласить приехавшего из Киева ославленного за декадентство и капризы Михаила Врубеля.

5

Отчетный биографический очерк «Люди и положения» открывается страницами, посвященными трем младенческим годам, проведенным в районе Тверских-Ямских. Переданы живые картины садов, улиц, богатых магазинов, казарм, пестрой необеспеченности и нищеты. Тут же говорится о зарождении в мальчике «пугающей до замирания» и требующей героизма и самопожертвования жалости, необъяснимо возникавшей из первых ощущений виденного и слышанного. Такова была логика жизни в России того времени, дух ее литературы и искусства.

Прошел первый год их самостоятельной жизни в Москве. Розалия Исидоровна скучала по родителям, южному провинциальному лету с его иллюзией свободы, по морю. В заботах и хлопотах она не находила возможности возобновить свои артистические занятия. Леонид Осипович с любовью и юмором утешал ее, старался передать ей свое гордое стремление к самостоятельности, уверенность, что надо работать и все наладится. Зимой он написал жанровую картину «Домой на родину», изобразив молодую овдовевшую даму, едущую в вагоне второго класса обратно в провинцию к родным. Кормилица, равнодушно держа спеленутого младенца, уставилась в вагонное окно. 1 февраля 1891 года Леонид Пастернак повез свою работу на жюри очередной Передвижной выставки. Ее приняли только для показа в Петербурге и Москве.

Накопилось больше тысячи рублей долгу. Было решено, что квартиру освободят как можно скорее, Розалия Исидоровна уедет с мальчиком в Одессу, а Леонид Осипович снимет дешевое жилье в Петровско-Разумовском и постарается за лето вытащить семью из долгов и затруднений.

6

К концу марта сборы были окончены. Напоследок Пастернак написал маленький квадратный этюд, усадив отъезжающих на диван в углу комнаты со стенами, плотно увешанными его работами. Среди них можно, в частности, различить портрет кухарки Степаниды. Этюд датирован 1 апреля 1891 года, через пять дней они уехали.

Поезд отходил поздно вечером. Билеты то ли не были взяты заранее, то ли с ними получилась какая-то неувязка, но Розалия Исидоровна оказалась в переполненном вагоне на боковом месте у самой двери и до Киева ехала, держа мальчика на коленях. Потом освободилось купе. Мать уложила ребенка на диван и спала, обняв его рукою.

В Одессе все показалось неустроенным. Было еще холодно, неуютно. На первые письма с жалобами и просьбами Леонид Осипович отвечал ласково и непреклонно. Он уже рассчитал прислугу, упаковал вещи и назначил день своего переезда в Петровско-Разумовское. Ему предстояло доказать, что он способен расплатиться с долгами, заработать достаточно для того, чтобы выкупить мебель, заложенную в ломбард, найти уроки и заказы на следующую зиму. Он был по-деловому приподнят и строг.

7

В Одессе Розалия Исидоровна погрузилась в стихию семейных неурядиц, тревог и повседневных мелочей. Она стала регулярно заниматься, готовить концертную программу. Мальчик подолгу слушал, иногда начинал танцевать. В соседнем дворе стояли лошади. На прогулке он тянул туда.

Отец жил в дешевой комнате с балкончиком на даче Микини в Петровском парке, и, используя одиночество, вертелся как белка в колесе, стараясь побороть трудные обстоятельства.

Лето ознаменовалось социальными потрясениями. Весной началось выселение из Москвы евреев-ремесленников и отставных солдат. Пастернак был огражден университетским дипломом и соответственно званием почетного гражданина, которое он получил в ту весну. 15 апреля 1891 года он писал жене:

«Просто работать не хочется, когда посмотришь, какая царит паника среди евреев. Каждый наготове завтра подняться с места, где он жил десятки лет с семьей. И куда они денутся, все эти несчастные. Скверно! Вчера, например, я столкнулся с Левитаном у Поленовых и вот мы полдня почти прошлялись по городу и все пели одну и ту же заунывную ноту об исключительном положении евреев и о безнадежном их в будущем состоянии».

В то лето на вопрос «Как вам живется?» он отвечал: «Я не живу, я рисую». За месяц окончил и сдал 17 больших иллюстраций к Лермонтову. На многих угадываются движения и позы членов семьи и просто московских ремесленников, схваченные в набросках недавнего времени. Напряженные плечи спускающегося со скалы Мцыри увидены в позе мальчика, расклеивающего афиши. Шли пробные оттиски, и почти каждый день надо было ездить в типографию и держать корректуру.

8

Много лет спустя Леонид Пастернак записал:

«Это лермонтовское издание с иллюстрациями почти всех русских художников того времени было своего рода смотром и даже состязанием. Выражаясь словами бородинского ветерана — «Немногие вернулись с поля…». И как раз самые прославленные оказались слабыми»⁴.

Художественным открытием явились рисунки Врубеля и Серова. К собственным работам Пастернак был суров и выделял только игроков в «Маскараде» и портрет Лермонтова к «Думе». Детская головка на согнутой руке ангела, летящего по небу полуночи, нарисована,. когда Борю кормили. Это один из ранних вариантов «Материнства». Огорчение Леонида Пастернака вызвали рисунки Айвазовского к «Дарам Терека» и в особенности к «Воздушному кораблю». Он даже сделал взамен большую романтическую иллюстрацию: Наполеон на каменистом берегу, прибой, корабельные снасти. Но Айвазовский прислал рисунки Кончаловскому в подарок как поддержку изданию, и их напечатали. Рисунок Пастернака был заверстан к «Последнему новоселью» перед самым выходом книги, так что даже не успели внести его в список иллюстраций.

10 июля 1891 года оба тома получили цензурное разрешение, и художник прислал книгу в общем переплете в Одессу. Кончаловский устроил парадный обед в ресторане «Мавритания». Отношения с Кончаловским перешли с деловых на теплые дружественные. Борис Пастернак добрым словом помянул «добряка-великана» среди первых впечатлений своего младенчества.

Весной 1958 года, когда он лежал в больнице близ разросшегося Кунцева, он вспоминал, как родители ездили в Давыдково на дачу к издателю Кончаловскому и брали его с собой. У Кончаловского было три сына — Максим, потом знаменитый врач, Петр, который тогда начинал рисовать, и Дмитрий — будущий историк. Ему и поручали маленького Борю. Митя был старше Бори на 11 лет. Остальные гуляли, играли в мяч, развлекались, а Мите, глядя на это, было нестерпимо скучно оставаться с малышом, и он на него сердился. Но это было позже, а в то лето заработанные за Лермонтова 1400 рублей пошли на то, чтобы выкупить мебель и расплатиться с долгами. Спешно закончив начатые портреты С. Шайкевича и кузена Карла, Леонид Пастернак торопился к своим в Одессу. Выбор квартиры — небольшой, как просила жена, — только чтобы разместить мебель, две комнаты для работы, детскую и спальню, «обязательно, чтобы поблизости был садик, гулять с Борей», — он оставил на Карла. Откладывать отъезд было уже невозможно — истосковался, а каждое получаемое от жены письмо — сплошные жалобы, мольбы и слезы нетерпенья. К началу августа он решил, что со всем управился как мог, и седьмого в новом сером костюме выехал в Одессу.

Загорелый, поправившийся мальчик бегал босиком по просторным светлым комнатам провинциального дома. На улицу на него надевали платьице и широкополую соломенную шляпу. Таким он и сфотографирован в саду, по очереди на коленях у отца и у матери.

Леонид Осипович с болью увидел, насколько постарели родители, и томившее его с детства чувство зависимости ушло, сменившись участием и жалостью. Ближе всех были сестра Ася (Анна Осиповна) и ее муж Михаил Филиппович Фрейденберг, который в то время издавал журнал «Сверчок». Он хорошо знал технику воспроизведения иллюстраций, наладил свою цинкографию, совершенствовал, изобретал. Леонид Осипович сам недавно столкнулся с этим в связи с корректированием иллюстраций к Лермонтову. У Фрейденбергов было трое детей, младшая, Оля, ровесница Бори.

В середине сентября выехали в Москву, где кузен Карл Пастернак подыскал им квартиру.

9

Характерной особенностью московской застройки были дома, замыкавшие бульвары и площади. Теперь их почти нет. К их числу принадлежал дом Свечина, между Малой Угольной площадью, Оружейным переулком, Пименовской улицей и Садовой-Каретной. Квартира 37, в четыре комнаты, помещалась на втором этаже. В большой комнате, торцом выходившей на площадь, была мастерская художника и шли занятия его рисовальной школы. В соседней гостиной стоял рояль. Розалия Исидоровна занималась и давала уроки. Окна этой комнаты, спальни и детской выходили в Оружейный переулок. Напротив был флигель и ворота в сад Духовной семинарии, в котором мальчик гулял с новой няней, Феоной.

Двор дома Свечина занимали извозчики, в первом этаже были мастерские, лавочки, какая-то столовая. Двое ворот выходили в переулок. Над сводом правой арки было окно детской. Из-под него на булыжную мостовую с грохотом выезжали полки и пролетки. Зимой с коротким скрежетом на скате выскальзывали сани.

Со двора дом с трех сторон огибали кирпичные арки широкой галереи. На нее выходили черные кухонные двери квартир второго этажа. В нижних арках помещались телеги и стояли лошади. Неширокие парадные лестницы с каменными ступенями и чугунными перилами выходили на улицы.

Свечин к тому времени умер, и его вдова продала дом идущему в гору купцу и домовладельцу Лыжину. Со следующего, 1892 года в адрес-календаре он уже числится как дом Лыжина, а на конвертах писем появилось новое обозначение, хотя многие, впрочем, продолжали адресовать по-старому. Впоследствии Лыжин надстроил третий этаж. Так дом N 42 по Оружейному переулку и N 33 по Садовой и существовал до 1976 года, когда его снесли при очередном расширении Садового кольца.

10

Жизнь и деятельность человека в большой степени — воплощенная память. Практически это испытывают все. Для Бориса Пастернака это было образом мысли и повседневной работы, законом, который он неоднократно формулировал, считая историю «второй вселенной, воздвигаемой человеком в ответ на явление смерти с помощью явлений времени и памяти».

Время живых воспоминаний во многом не хронологическое. Из его счета выпадают первые годы, которые нельзя восстановить по чужим рассказам, не нарушив верность пережитому. У Пастернака в биографическое время не вошел год в доме Веденеева у Триумфальных ворот, пыльное городское лето, первая дальняя поездка, встреча с железной дорогой, югом России, морем. В своих воспоминаниях он часто ошибается на год-два. И тем не менее гудки паровозов с Брестской, Тверские-Ямские, душное лето в городе, стремительное движение по рельсам, шум прибоя и близость моря в будущем станут излюбленными образами его работ. Видимо, не все, что человек помнит, он может вспомнить как событие.

Недаром местом детства и юности своей героини Ларисы Гишар сделал Пастернак в «Докторе Живаго» именно эти места.

О жизни в доме Лыжина Борис Пастернак не вспоминал в течение тридцати лет. Память пробудилась внезапно. Вернувшись осенью 1924 года с женой и сыном из Ленинграда, он оказался без денег, под угрозой выселения из двух последних комнат родительской квартиры на Волхонке, с чувством необходимости поступиться интересами художественного призвания и поступить на службу. Он шел в надежде достать хоть что-нибудь ко дню рождения сына, думал о производительной и успешной судьбе своего отца, сравнивал и сопоставлял.

«Вчера, накануне Женина рожденья (ему сегодня исполнился год), — писал он отцу 23 сентября 1924 года, — я отправился к агенту Общества драматических писателей за «поспектакльными» за неделю. Я должен был утром получить в Гос. издательстве за второе издание «Сестры» и не получил. У меня не было ни гроша в кармане, и на эти авторские с театра я возлагал все свои надежды. Мне казалось злым предзнаменованьем встретить Женин день порожняком. Представитель общества живет в Каретном ряду, в Спасском переулке, принимает по вечерам. Мне сказали, что он на заседании и будет через час. Положенье было таково, что мне надо было его повидать во что бы то ни стало. Я решил дождаться его и в ожидании вышел на улицу побродить кругом, пока вернется.

Я пересек Садовую и скоро очутился против бывшей Духовной семинарии, в Оружейном переулке. Я знаю по вашим упоминаньям, что я не то там родился, не то где-то там поблизости. Я бродил и бродил там и ничто моим воспоминаньям не говорило, пока я не пошел по продолженью Оружейного, по Божедомскому переулку. Тут недалеко от скрещенья Божедомского с Волконским переулком я все увидел и узнал. Я увидел забор и большое одинокое дерево над ним (из Семинарского сада), и боковую часть сада, и кривизну заворачивающего влево по кругу переулка, и увидел их такими, какими их видел всегда в смутном своем воспоминаньи. Замечательно, что ведь с тех пор я ни разу за 34 (или 32) года, живя в Москве, туда не попадал. Я ходил и ходил по переулку. Толчок к сближеньям был дан сам собой. Я их не производил. Я вернулся к воротам Семинарии (там теперь 3-й дом Советов и без пропуска не впускают, мне хотелось по саду пройти, там я бы нашел по драгоценности настоящие Микены). Я стоял против неважного дома, в котором с несомненностью жили мы, где ты начинал свою карьеру в одной из квартир вроде тех, что теперь нам предлагали и мы не берем, или еще похуже, и откуда ты повел свой корабль через Мясницкую, Волхонку, за границу, семью, жизнь в шести душах и за них и так далее и так далее.

Мне был год тогда, и отцом годовалого сына стоял я там, зажигались огни в Каретном, на Угольной площади, на Тверских-Ямских, в Оружейном, в Лиховом переулке, и я думал о том, как теперь эти четверо душ сидят на Волхонках и за границей, пока те и другие их держат, и ползут назад, в Оружейный, всякий раз, как добытые, достигнутые тобой позиции перестают их держать. И меня в этих сужденьях и чувствах подкрепляли мелочь за мелочью обстоятельства кончавшегося дня.

У агента денег не оказалось…»

11

В сентябре 1892 года журнал «Север» объявил конкурс на участие в альбоме акварельных иллюстраций к «Войне и миру». Леонид Пастернак сообщил о согласии в нем участвовать, стал изучать костюмы и нравы эпохи в библиотеке Румянцевского музея, эскизировать.

Он оформлял театральный по преимуществу журнал «Артист», бывал в театрах, присматривался к закулисной жизни, стал писать картину «Дебютантка». Волнующаяся молодая актриса в белом платье готова шагнуть на сцену из-за кулис. Помощник режиссера, склонившись, следит по тексту и подает знак к выходу. Жаркий свет софита сбоку и снизу вызывает краску на бледном лице дебютантки. Работа была к февралю отправлена в Петербург, художник остался дома — жена была на сносях. В этот раз картину приняли.

Второй сын Шура (Александр) родился 13 февраля 1893 года. Теперь все было проще и подготовленней, чем с первенцем. Розалия Исидоровна кормила его сама. Няня Акулина Гавриловна Михалина появилась в доме заранее, вероятно с осени, и, поначалу пестуя Борю, успела уже стать любимым и заметным членом семьи.

12

Передвижную выставку привезли в Москву. Работы были развешаны в залах Училища живописи, ваяния и зодчества. В конце марта, перед открытием, экспозицию осматривали художники и приглашенные. Приехал Лев Николаевич Толстой.

Он начал тогда писать «Что такое искусство», ездил на выставки, разговаривал с художниками, входил в детали. Около «Дебютантки» Толстой остановился и, когда Савицкий назвал автора, заметил: «Как же, как же, мне знакомо это имя, я слежу за его талантом». Ошалевшего от радости художника представили. Он нашелся сказать, что делает акварели к «Войне и миру» и мечтает об авторских разъяснениях. Толстой попросил прийти к нему в следующую пятницу.

Рисунки вызвали восторг. Стали собираться гости. Художник разговаривал с Татьяной и Марией Львовной, часто к ним подходил Толстой, знакомил с гостями, обменивался замечаниями. При прощании просили приходить снова, а летом непременно приехать в Ясную Поляну.

В один из ближайших вечеров Пастернак пришел в Хамовники с женой, и Толстой пугающе долго в них вглядывался, проверяя поверье, что любящие супруги становятся похожи друг на друга. Тогда он этого не нашел. Это пришло позднее.

У Толстого гостил Н. Н. Ге. Еще в 1889 году у Поленовых он смутил Пастернака, нежданно определив, что видит в нем своего последователя. Теперь он проявил горячее участие, захотел смотреть работы.

«Когда он пришел к нам, он очаровал всех у нас дома, до няни включительно», — записал Леонид Пастернак много лет спустя. — «Я все хочу у вас высмотреть, всякую малейшую вашу вещь, чтобы вас узнать», — говорил он, во все глаза осматривая сверху до низу стены всех комнат. Во время обеда вошел наш четырехлетний сынишка Борис. По-видимому о чем-то думая, широко раскрытыми недоумевающими глазами глядя на Николая Николаевича, он молча прямо пошел к нему на колени, тогда как он обычно дичился новых незнакомых людей. Николай Николаевич затем держал Борю на коленях во все время обеда, а Боря, очевидно сразу полюбивший «дедушку», не спускал с него глаз. «Вот видите, как мы с Борей уже и подружились», — говорил Ге»⁵.

Они во что-то играли. Душевное обаяние и любовь, которой был полон добрейший Николай Николаевич, так надолго и накрепко запомнились мальчику, что потом и неоднократно он упоминал свою дружбу с ним как событие многолетнее и относил ее к тому времени, когда художника уже не было в живых.

«Я знал Ге, когда был мальчиком. Он даже иногда говорил, что у него есть только два настоящих друга: Лев Николаевич Толстой и я. Мне тогда было пять лет», — рассказывал Пастернак, Александру Гладкову 15 февраля 1942 года⁶.

13

16 июня 1893 года Леонид Пастернак ездил в Ясную Поляну. Толстой тем летом с увлечением косил, мучительно писал рассказ «Кто прав?», рукопись которого читал Пастернаку. Тот рисовал за чтением и косьбой, изучал, но не решался попросить специально попозировать. В остальное время делал акварельные наброски интерьеров Яснополянского дома. Вернувшись в Москву, сразу выехал в Одессу. Конец лета прожили на даче.

Розалия Исидоровна готовила программу с профессорами Московской консерватории скрипачом И. В. Гржимали и виолончелистом А. А. Брандуковым. 10 декабря 1893 года они играли знаменитое траурное a-moll-ное трио Чайковского в Колонном зале, на вечере памяти автора, скончавшегося две недели назад. О концерте много писали в газетах.

1 января Татьяна Львовна Толстая затеяла святочный вечер. Четверо ряженых изображали: Льва Толстого (Лопатин), Антона Рубинштейна (Маклаков), профессора Захарьина (Цингер) и кто-то неизвестный — Репина. Участники маскарада приехали к Пастернаку в Оружейный переулок с костюмером-парикмахером и всеми аксессуарами для грима. Гримировал Леонид Осипович. Потом они уехали в Хамовники.

Затея удалась. Толстой пожимал руку своему двойнику, смеялись, танцевали. Об удачном празднике говорится в воспоминаниях зрителей и участников.

Пастернак приготовил на Передвижную выставку три небольших холста: «За чтением рукописи», на котором написал читающего при свече Толстого и слушающего Ге; «Чижик-пыжик», где Левитан левой рукой наигрывает песенку на рояле, придерживая правой Борю, в вязаном платьице сидящего у него на коленях; третьей работой был сделанный с юмором «Любитель искусства», натурой послужил кузен Карл. Там же ему хотелось выставить и акварели к «Войне и миру», тем более что альбом уже вышел и репродукции понравились, несмотря на плохое качество печати.

Николай Ге привез в Москву «Распятие» и выставил в мастерской у Константина Коровина на Долгоруковской. Зрители шли непрерывным потоком. Пастернак помогал в устройстве просмотра и дежурил на нем. 12 февраля 1894 года приехал Толстой, смотрел, восторгался, растроганно плакал.

26 февраля, вслед за отправленными уже работами, Ге, Касаткин, Левитан и Пастернак выехали в Петербург. Лев Николаевич провожал на вокзале, разговаривали, стоя на платформе до отхода поезда.

Холсты приняли, а акварели нет, как уже известные; в члены «Товарищества» и в этот год не выбрали. Пастернак жене в письме рассказывал, как, пришедши вечером в номер меблированных комнат, где он жил, Ге утешал его:

«Да ведь Вас-то Лев Николаевич любит и уважает — чего же это стоит?» Обещая ему несомненные успехи и славу в будущем, он говорил: «Если Вы знаете хоть одного человека, который Вас любит как я — то становитесь на колени и благодарите Бога за это счастье».

Выставку смотрели члены царской фамилии. Передавали, что около «Чижика» Александр III сказал наследнику Николаю: «Вот так я тебе маленькому одним пальцем наигрывал «чижик-пыжик». Увидев «Распятие», царь сказал: «Это бойня!» Министр императорского двора распорядился картину снять.

Московское общество любителей художеств решило отметить передачу Третьяковской галереи в подарок городу, собрав первый съезд русских художников. Леонида Пастернака заглазно выбрали в его совет и поручили быть художником новой постановки оперы Аренского «Рафаэль». Она входила в число пьес, посвященных «историческому развитию пластических искусств в его главных этапах», показанных в Колонном зале на заключительном вечере. Он до того не писал декораций и очень волновался. В результате все получилось успешно.

Всю последнюю неделю апреля собравшиеся художники, ученые и общественные деятели слушали и обсуждали сообщения по эстетике и истории искусств, состоянию художественного образования, музейному делу и устройству выставок, технике, технологии и авторскому праву художников.

На закрытии Н. Н. Ге, приехавший с опозданием из-за болезни, рассказывал, как тяжела, глуха и неблагодарна была судьба художника в начале века, и насколько с тех пор общими усилиями по воспитанию художника в каждом человеке возросло значение искусства в обществе и счастливее стала жизнь художника.

«Было время, когда люди жили одною школою и одной семьей (я помню это время); в настоящее время мы выросли: ни школа, ни семья нас не удовлетворяют. У нас есть общественные интересы, художнику интересно узнать, что делает художник-ученый в своей области, что делает художник-гражданин в своей области, потому что искусство в конце концов есть достояние всех к совершенству самого человека»⁷.

Все аплодировали с энтузиазмом. Это было последнее выступление старого художника, 1 июня 1894 года он умер.

В конце мая к Пастернаку пришел инспектор Училища живописи, ваяния и зодчества, секретарь Московского художественного общества князь Алексей Евгеньевич Львов. Он сказал, что он лично и совет общества предлагают ему место преподавателя училища и просят соответствующее ходатайство.

«Я поспешил выразить свою искреннюю радость и благодарность за лестное приглашение. Вместе с тем я указал, что мое еврейское происхождение, вероятно, послужит непреодолимым препятствием. Я не был связан с традиционной еврейской обрядностью, но глубоко веря в Бога, никогда не позволил бы себе и думать о крещении в корыстных целях», — так изложил Леонид Пастернак в своих «Записях разных лет» содержание написанного им заявления.

Летом жили на даче Бортневского (Средний фонтан), где 12 июля Пастернака навестил А. Ф. Кони, познакомившийся с ним в Хамовниках. В те же числа было получено официальное постановление N 659 от 4 июля 1894 года:

«Милостивый Государь Леонид Осипович!

Контора Совета имеет честь уведомить Вас, что Августейший Председатель Московского Художественного Общества, вследствие Вашего ходатайства от 24 мая с. г. постановил определить Вас с 1 сентября 1894 года младшим преподавателем в Фигурном классе училища Живописи, Ваяния и Зодчества с окладом жалования в 600 р. годовых, квартирой и мастерской Общества.

Секретарь Совета Кн. Львов».

Августейшим председателем Московского художественного общества, о котором писал Львов, был Великий князь Сергей Александрович.

26 августа о назначении Архипова, Пастернака и Савицкого было объявлено в «Московских новостях». С осени Пастернаки поселились при училище, на Мясницкой, 21, в первом этаже кирпичного надворного флигеля.

14

Примыкавший к Тургеневской площади конец Мясницкой, или «Фроловка», то есть приход церкви Флора и Лавра, уцелел при пожаре 1812 года и к девяностым годам еще не перестраивался. В обширных темных садах под старыми деревьями редко стояли дома, перемежаясь сараями, конюшнями, деревянными заборами.

В детстве, я как сейчас еще помню,
Высунешься, бывало, в окно,
В переулке, как в каменоломне,
Под деревьями в полдень темно.

Тротуар, мостовую, подвалы,
Церковь слева, ее купола
Тень двойных тополей покрывала
От начала стены до угла, -

На улицу и в переулок выходил Юшков дом. Прошлое этого дворца было легендарным. Упоминались Демидовы (князья Сан Донато), масонская ложа. В XVII веке он был перестроен Баженовым для генерала Юшкова, потом перешел в казну и к середине XIX века был отдан в аренду Московскому художественному обществу.

Когда-то дом был ложею масонской.
Лет сто назад он перешел в казну.
Пустые классы щурились на солнце.
Ремонтный хлам располагал ко сну8.

Историю этого дома описал архитектор Александр Пастернак в своих «Воспоминаниях»⁹.

По ту сторону Мясницкой, в глубине парадного двора с ажурной решеткой стоял Московский почтамт, из-за которого вздымалась Меншикова башня. Красота этой части города контрастировала с привычным, заставляла приглядываться, запоминать.

В очерке «Люди и положения» описания запомненного начинаются с событий этой осени. Траурное шествие переноса праха Александра III, увиденное 30 октября 1894 года с круглого балкона угловой ротонды училища, передано по памяти в 1956 году. В подробном отчете о похоронах, напечатанном в «Московских ведомостях» 31 октября 1894 года, обращается внимание на те же детали описания процессии.

Через неделю пришло известие о смерти Антона Рубинштейна.

«23 ноября… Левочка, Таня и Маша уехали к Пастернаку слушать музыку. Играет его жена с Гржимали и Брандуковым», — записано в дневнике Софьи Андреевны Толстой¹⁰.

Рояль стоял в большой проходной комнате. Трио Чайковского играли на этот раз в память Ге и Рубинштейна. Няня, скрипя половицами, вышла из детской и по диагонали комнаты прошла в кухню. Потом, в перерыве между частями трио, стал слышен отчаянный плач. Мать встала и кинулась в детскую. Плач прекратился, Борю вынесли к гостям, чтобы он увидел, что происходит, и успокоился.

«Отчего же я плакал так и так памятно мне мое страдание? К звуку фортепиано в доме я привык, на нем артистически играла моя мать. Голос рояля казался мне неотъемлемой принадлежностью самой музыки. Тембры струнных, особенно в камерном соединении, были мне непривычны и встревожили, как действительные, в форточку снаружи донесшиеся зовы на помощь и вести о несчастьи», — вспоминал он в «Людях и положениях». И далее:

«Эта ночь межевою вехой пролегла между беспамятностью младенчества и моим дальнейшим детством. С нее пришла в действие моя память и заработало сознание, отныне без больших перерывов и провалов, как у взрослого».

То же пробуждение упомянуто в «Охранной грамоте», где в завершение глав о музыке Пастернак писал, что, «проснувшись однажды на третьем году ночью, застал весь кругозор залитым ею более чем на пятнадцать лет вперед и, таким образом, не имел случая пережить ее проблематику».

Похожим моментом открывается повествование в повести «Детство Люверс». Это говорит о точности запомненного момента, хотя установить датировку и участников вечера Пастернаку удалось только в 1955 году, когда он прочел книгу Н. С. Родионова «Москва в жизни и творчестве Л. Н. Толстого».

15

Выпал снег, потом крупными хлопьями стало заметать улицы, двор и сад. Дорожки чистили, и по бокам высились стенки сугробов. В солнечный день деревянной лопаткой можно было с упоением резать кубики и рыть норы в плотных откосах.

В нижний подвальный этаж бегали завтракать учащиеся. В следующем дворе за складами картин и инвентаря жили служащие училища, сторожа, конюхи, швейцары.

Главной чертой Бориного характера была впечатлительность. Ее отражением и следствием — отзывчивость. Казалось, что это идет извне. Окружающее было огромно и загадочно. Оно вызывало сострадание, требовало объяснения и ответных действий. Дома под руками матери и отца оно преображалось в музыку и живопись. Соответствия были разнообразны, от азбучно наглядных в жанровых картинах и иллюстрациях до глубины фортепианного репертуара, который постоянно менялся, рос и совершенствовался.

Мальчик спрашивал. Ему отвечали. Не все ответы успокаивали с достаточностью. Непонятное рождало страхи и фантазии.

Воссоздавая свои первые детские ощущения волнующего и непонятного, Пастернак спустя пятьдесят лет писал о детстве своего героя:

«…недоступно высокое небо наклонялось низко-низко к ним в детскую макушкой в нянюшкин подол, когда няня рассказывала что-нибудь божественное, и становилось близким и ручным, как верхушки орешника, когда его ветки нагибают в оврагах и обирают орехи. Оно как бы окуналось у них в детской в таз с позолотой и, искупавшись в огне и золоте, превращалось в заутреню или обедню в маленькой переулочной церквушке, куда няня его водила. Там звезды небесные становились лампадками, Боженька — батюшкой и все размещались на должности более или менее по способностям. Но главное был действительный мир взрослых и город, который подобно лесу темнел кругом. Тогда всей своей полузвериной верой Юра верил в бога этого леса, как в лесничего»¹¹.

В жажде красоты и утешения люди тянулись в церковь. Им было обещано спасение. Родители составляли исключение. Они верили в Бога, и пугающим повторяющимся мотивом разговоров о нем была ветхозаветная молитва, чтобы Бог не дал им пережить своих детей. Это рождало «нестерпимую жалость к родителям, — писал Пастернак, — которые умрут раньше меня, и ради избавления которых от мук ада я должен совершить что-то неслыханно светлое, небывалое».

То, что он ходит с няней в церковь, тоже было незаконным и уязвимым. Видимо, она по-своему это преодолела. Окропив его во имя Отца и Сына и Святаго Духа, она уверила его, что нет препятствий к его участию в службе. Детская память жадно впитала в себя напевы и слова, безотчетно создавая глубокое чувство причастности. Далее оно развивалось и менялось по внешним — историческим и собственным — душевным причинам. Тщательно таимое, остающееся предметом жажды, источником вдохновения, а не спокойной привычкой, — это чувство никогда его не оставляло.

16

В 1895 году в Одессу приехали в конце мая и поначалу остановились у Кауфманов.

«Лето. Спальня. На двух кроватях поперек, у нас в квартире лежат голенькие дети, а над ними стоят, улыбаются и смотрят две мамы, моя и ихняя. Посреди лежу я, по бокам Боря и Шура. Мне прохладно и очень хорошо», — вспоминала Ольга Фрейденберг. На это лето вся их семья по делам отца отправлялась в Париж.

Следом, оставив жену и детей на близкой к городу даче, поехал на месяц, с 4 июня по 1 июля, и Леонид Пастернак. По пути он остановился в Вене навестить кузена Карла его семью.

Еще в марте Розалия Исидоровна играла трио Рубинштейна с Гржимали и Альтшулером на концерте в пользу студентов училища живописи. Хвалебная рецензия Н. Кашкина, критика, известного своей требовательностью, содержала уверенность в том, что ее прерванная ранее артистическая деятельность теперь будет продолжена.

Осенью концерты возобновились. 2 октября 1895 года «Московские ведомости» объявили, что в фортепианной партии квинтета Шумана «выступит молодая очень талантливая пианистка г-жа Розалия Исидоровна Пастернак (супруга известного живописца)». Концерт на этот раз хвалили и Н. Кашкин («Русские ведомости» от 14 октября 1895) и Арс. Корещенко («Московские ведомости» того же числа). Наконец, 19 ноября она играла в Колонном зале Вагнера в Листовском переложении для фортепиано. Концерт был со многими номерами и участниками. Ей надо было открывать второе отделение. В антракте из дому сообщили, что Боря и Шура заболели и в сильном жару. Закончив свое выступление и не дожидаясь конца концерта, она поехала домой. Молясь о выздоровлении детей, она дала зарок не выходить более на сцену. Вскоре дети поправились. Следующие десять лет она не концертировала. Так мне рассказывали в детстве. Возможно, что драматическая окраска была сгущена применительно к детскому пониманию.

Такая трактовка этого события позволяет понять, почему в воспоминаниях Леонида Пастернака и детей сквозят боль и вина, стоит им коснуться артистической судьбы Розалии Исидоровны. Были все основания считать, что объемом и глубиной дарования она превосходила многих. В рамках романтического понимания жизни казалось, что этим все и должно было определиться. Между тем, выйдя замуж и строя по-своему жизнь семьи, она сделала иной выбор. Подчиняясь, семейные считали себя виновниками неокупаемой жертвы.

«Человек добрейшей души, все свои силы и весь свой темперамент отдала она тому, чтобы сложный и противоречивый механизм семьи и профессии художника шел полным ходом, без толчков и ухабов, нигде ни разу не сходя с рельсов; она создавала отцу возможность никогда самому не участвовать в движении этого механизма, — пишет Александр Пастернак. — …И — когда все было ею уже сделано, когда всему было дано направление и механизму дан надлежащий ход, когда мог быть разрешен ей отдых — тогда она внезапно превращалась из машиниста в совсем иную маму, маму звуков, чудесную пианистку…

Вот тогда я начинал понимать, для чего, собственно, человек живет. Вот так, в указанной двойственности ее сути — мы понимали смысл ее жизни. Двойственность, естественно повторяемая, приобретала в наших умах такую же действенность, как деятельность отца… Установив такой путь своей жизни, она отдалась ему всей своей артистической душой. И с инстинктом лучшего выполнения, с каким пчела… лепит идеально-геометрическую форму ячеек сотов, лепила мать нужную форму семьи и своего дома — и своей музыки. А мы, не зная фактически ничего о музыке, свыкались в эти годы с сутью музыки»¹².

Решение, продиктованное любовью, свято без обоснований. Верность выбранного ею пути допускает к тому же и логический комментарий. Она отказалась не от призвания, а лишь от его внешней, сулящей славу стороны. В юности она почувствовала, что, с полным правом рассчитывая на успех и победу в соревновании, она на каждом казовом шагу должна выдерживать борьбу с теми чертами своего собственного дарования, которые ей этот успех обеспечивали. Сколько раз ее триумфы срывались из-за несчастного стечения обстоятельств! Судьба ей послала любимого мужа и тем избавила от каторжной необходимости делать карьеру. От всего остального, что составляет жизнь музыканта, она никогда не отказывалась, даже от заработка, постоянно давая уроки и занимаясь с вокалистами. Играла регулярно по нескольку часов в день, разучивала новые вещи, раза два в неделю читала со знакомыми в четыре руки симфонические партитуры. Стоило собраться гостям или ей самой в гостях услышать просьбу — садилась за рояль, и слушатели поражались тому, насколько широк ее репертуар и великолепна профессиональная форма. В те лишенные звукозаписи времена бессмертием лучших исполнителей была лишь благодарная память слушателей. Она непроизвольно достигла и этого.

Однако в годы Бориного детства все было еще далеко от ретроспективной ясности. Она была трепетно чувствительна. Панически боялась грозы, с приближением которой пряталась в темную комнату или укрывалась с головой чем-либо, поглощающим свет и звук. Когда спрашивали, чего она боится, отвечала, что боится смерти. Казалось, что ее поражает непрочность красоты и жизни и в любом нарушении ритма она видит ощутимую возможность конца. Ее любовь была самоотверженно жертвенна и взывала к ответной преданности и героизму.

Борис был похож на мать, осознал это значительно позже, уже в зрелости, и неоднократно повторял.

«Дорогая мама! — писал он 28 августа 1928 года. — Сейчас я шутки ради надел очки, и вышло, что я так похож на тебя, что Женя даже просила не снимать их, чтобы подольше тебя видеть…»

Еще глубже было их сходство в том, что следует назвать жизнью сердца — лирическим началом. Он отличался от нее тем, что был много сильнее характером и физически, сердце у него долго оставалось здоровым, а трепетность он умел побеждать разумом, стремлением во всем логически разобраться, как он позже говорил — «с достаточностью». Впрочем, этому пришлось учиться еще много лет.

17

В ту зиму мать начала учить Борю грамоте. Уехавший в Петербург Леонид Осипович получил от него письмо, вероятно, печатными буквами.

«Впервые читал «письмо сына» — этого описать невозможно!!!» — писал он 7 февраля 1896 года.

Еще раньше неуклонно были преподаны начала обиходной самостоятельности и демократизма: оправлять постель и убирать за собою со скрупулезной аккуратностью, несмотря на то, что в доме жили няня и прислуга, совмещавшая функции кухарки и горничной. Это было привито так рано, что стало необходимым и радостным, наряду с ежедневным, с ног до головы, мытьем комнатной, как тогда говорили, водой.

Отцовы бумаги и книги мать убирала сама. Борис рано начал помогать ей, просматривая вещь за вещью и спрашивая, что куда класть и ставить. Это было предметом детской гордости.

Старший сын, — как много в этом было обязывающего, толкающего к героическим мечтам и романтическому соблазну. Казалось, и в жизни все может подчиниться законам воображения. Стоит до боли перетянуть себе талию, и станешь девочкой. И если кто-то сказал, что ты ни на кого не похож и цыганенок какой-то, — то, значит, ты подкидыш и родители только делают вид, что ты им родной. В это можно было долго играть с самоистребительным упоением, доводящим до слез и мысли о самоубийстве. «Как в детстве, когда наплачешься до отупения, и от усталости вдруг захочется есть и спать», — говорил он впоследствии. Мечты и страхи привлекали внимание родителей, разрешались, сменялись новыми.

Радость доставляло чередование времен года и соответствующих им событий. Весной на Пасху таким событием были Передвижные выставки в залах училища. Боря и Шура смотрели, как на весеннем солнце у стен сарая распаковывают ящики и мимо окна детской по очереди проносят картины в тяжелых золотых рамах. Отсюда в ближайшие годы возникла у них игра в выставки картин.

«Коноводом и «теоретиком», — вспоминал брат, — конечно, был Борис. Но понимание и гутирование смысла игры у нас обоих было одинаковым. Мы оба, каждый на свой риск и страх рисовали предварительно разные картинки карандашом или цветными карандашами (даже акварелью). Не сговариваясь заранее ни о сюжетах, ни о манере исполнения, мы добивались наибольшего разнообразия. Мы крайне серьезно относились ко всей процедуре. Темы и мотивы были навязаны репертуаром передвижничества, совсем не из юмористических соображений, хотя в воздухе нашей квартиры и пахло достаточно явно идеями новаторства, но просто по той причине, что мы такие мотивы и темы видели и знали по выставкам. Вот на один из таких наших рисунков я и наткнулся среди бумаг отца, относящихся к 96-98 годам прошлого века. На вырванной из тетради страничке, цветными карандашами, я изобразил тарелку с арбузными корками; «картина» была подписана «Мясоедов»… а названа «Как вкусны были арбузы». На обороте был проставлен номер. Все — как полагается, и именно так, как мы часто видели. На обороте, кроме того, уже рукой отца записано: «Рисунок Шуры, 1897».

Нарисовав достаточное количество «картин», мы составляли каталог и развешивали картины по стенам нашей детской. Затем на «вернисаж»… приглашались все обитатели квартиры и гости, случайно присутствовавшие в данный момент…

Родители к игре не прикасались. Их даже изгоняли из детской, чтобы они «не мешали»¹³.

Весной 1896 года с Передвижной выставкой в Москву прибыли две работы Леонида Пастернака «Аннушка» и «Студенты». Вторую очень хвалили Репин и Н. Кузнецов, тем не менее приняли ее неохотно, для показа только в Петербурге и Москве. Через год под названием «Перед экзаменом» она получила золотую медаль на Международной выставке в Мюнхене, а в 1900 году с Парижской всемирной выставки была куплена в Люксембургский музей.

Детские и взрослые простудные болезни к концу зимы учащались, и, лишь только в училище кончались экзамены по живописи, в мае Пастернаки уезжали на юг. Поезд, Одесса, выезд на приморскую дачу были чем-то обязательным и легким. Борис несколько дичился южной экспансивности многочисленных родственников. Его двоюродная сестра Ольга Фрейденберг вспоминала:

«Летом я всегда у дяди Ленчика на даче. Море. В комнатах пахнет чужим. По вечерам абажур. Тысячи мошек кружатся вокруг света. Кушают чужое, не так, как у нас: гречневую кашу, например. Боря очень нежный, но я его не люблю. Тетя всегда шепчется с дядей и мамой, и есть слух, что мне придется выйти за него замуж. Это меня возмущает. Я не хочу за него, я хочу за чужого! Но Боря любит и прощает. Я гуляю с меньшим кузеном, Шуркой, и тот, затащив меня в кусты, колотит, а выручает всегда Боря; однако я предпочитаю Шурку.

Мы играем в саду. Запах гелиотропа и лилий, пахучий, на всю жизнь безвозвратный. Там кусты, и в них копошимся мы, дети; это лианы, это дремучие леса, это стены зарослей и листвы… Как непроходимы чащи кустов! Сколько близости с травой и цветами!

Там — первый театр. Я сочиняю патетические трагедии, а Шурка, ленивый и апатичный, нами избиваем. Мы играем, и Боря и я — одно. Мы безусловно понимаем друг друга».

Летом 1930 года Борис Пастернак, глядя, как «глупые ночные бабочки в мохнатых штанах… безбожно вьются вокруг лампы, с разлета кидаются в чернильницу или садятся на перо и на ручку, — писал Ольге Фрейденберг. — Свежая ночь после душного дня, далеко стороной где-то проходящая гроза, керосиновая лампа на большой (и действительно посреди этого черного воздуха кругом кажущейся неизмеримой террасе, главное же эти мошки и мотыльки, — сколько это все должно было бы напомнить! Но революция или возраст, — а прошлое работает слабо, субъективный лабиринт не отклоняет простых и прямых ощущений, и мне жалко только их, а не себя, как это бывало раньше. Жалко того, что раскаленное стекло не охлаждает их пыла, а не того, что все это однажды было на Большом Фонтане, и море было впереди, чуть вправо, где теперь, за рекой, обдаваемый зарницами лес»¹⁴.

Речь идет о даче «Ольгино» на Среднем фонтане, а несколько позже была дача Вучина на Большом. Море было под обрывистым берегом, и его присутствие ощущалось все время. В эти годы Борис научился свободно плавать.

В августе всех уже тянуло домой. День отъезда был известен заранее, чтобы отцу успеть к началу занятий, торжественно отмечаемому в актовом зале училища. Именно этот ожидаемый с нетерпением обратный переезд, который он впервые проделал осенью 1891 года, когда отец держал его на руках у вагонного окна и что-то ему под шум колес рассказывал, — впоследствии стал в стихах и прозе Пастернака образом движения, стремительно преодолевающего пространство, и нетерпеливого приближения к цели. В 1927 году через «сорок без малого лет» он вспоминал свое первое возвращение в город в стихотворении «Пространство»:

Во вторник молебен и акт.
Но только ль о том их тревога?
Не ради того и не так
По шпалам проводят дорогу.

Зачем же водой и огнем
С откоса хлеща переезды,
Упорное, ночью и днем
Несется на север железо?

Там город, - и где перечесть
Московского съезда соблазны...

Двухсуточный урок наблюдения из окна курьерского поезда без перерыва повторялся одиннадцать лет. Москва предупреждала заранее переездом через Оку под Серпуховом, частыми досчатыми дачными платформами после Подольска, странными очертаниями недостроенных дворцов Царицына над прудами справа и вслед за тем — красной вертикалью церкви села Коломенского слева над излучиной реки. Ожидание завершалось золотым сиянием огромного купола храма Христа Спасителя и Кремлевских соборов.

Вокзал, носильщики, гром колес по булыжнику. А утром звон колоколов всех сорока сороков московских церквей, по-осеннему пожелтелый сад, переулок и предвкушение чего-то пугающе нового и неизвестного.

18

Образование, которое в послепетровской России практически уравнивало в правах с дворянами, к концу века стало восприниматься как нечто самодовлеющее, определяющее. Образованная публика была источником и выразителем общественного мнения и, при сравнительной немногочисленности, осознавалась как общество в целом. Этот круг был шире, чем интеллигенция и, тем более, чем «свет» первой половины XIX века. Здесь гордились демократизмом и, в рамках приличий, допускали и любили живописные индивидуальные отклонения. Признание «талантом» или «самородком» было пропуском и источником кредита. Причисление к гениям граничило с обожествлением. Богачи и предприниматели платили за общественную благосклонность широкой благотворительностью. Строились музеи, открывались театры, процветали объединения, клубы и общества.

Музыкальные вечера у Пастернаков и в семьях их круга были часты и привычны. С легкой руки Поленовых вошли в практику открытые рисовальные вечера, постоянными участниками, или, по-тогдашнему, «записными охотниками», на которых были Серов и Пастернак.

С зимы 1897-1898 года, по воспоминаниям Леонида Пастернака, «эти вечера устраивались С. Н. Голицыной, супругой московского городского головы, в их особняке на Большой Никитской. Сама хозяйка тоже рисовала и, как дилетантка, очень недурно. Простота, отсутствие всякой чопорности содействовали тому, что как приглашенные художники, работавшие и не работавшие, так и гости хозяйки, — все чувствовали себя хорошо и непринужденно. В больших комнатах, примыкавших к той огромной, в которой позировали и рисовали, всегда был сервирован чай, бутерброды, фрукты, и всякий желавший (без слуг) сам себе брал что хотел.

Позировали нам очень интересные в смысле портретных задач, нередко красивейшие женщины высшего аристократического Московского и Петербургского общества, иногда в исторических древнерусских костюмах. Большей частью это были родственницы хозяйки или близко знакомые домами…

Интерес к этим рисовальным вечерам достиг самых «высоких сфер». Как-то, случайно оторвавшись на мгновение от рисунка, я инстинктивно обернулся и вдали через анфиладу комнат увидал в столовой всем знакомую, худую в генеральском сюртуке фигуру великого князя Сергея Александровича, московского генерал-губернатора и попечителя училища живописи, беседующего с хозяйкой дома. Между прочим, Владимир Голицын очень свободно держал себя с ним; хотя он и был хозяином дома, не провожал его, когда Сергей Александрович ушел в другую комнату…

Я помню, кого мы рисовали… Это была одна из самых интересных женщин аристократического круга, просто, изящно одетая, и только крупных жемчугов ожерелье служило ей украшеньем. Вся седая, что очень к ней шло, с молодым, здоровым и прекрасным цветом лица, — она была настоящей маркизой XVIII века, сошедшей со старинного портрета. При дворе ее называли «Сиянием», как нам потом сказала хозяйка дома, — до того она была очаровательна. Это была княгиня Юсупова, графиня Сумарокова-Эльстон, мать Феликса, который впоследствии так прославился.

Вдруг я услыхал приближавшийся звон шпор и властные шаги, которые умолкли за моей спиной. Я продолжал работать не оборачиваясь. Стоявший за мной генерал так долго не отходил от меня, что становилось жутко. Видимо, он сверял сходство моего рисунка — портрета с натурой. Только когда окончился сеанс, мы поздоровались…

Когда мы вышли на улицу, Серов с его обычным едким юмором обратился ко мне: «Ну и вечер же!.. Прямо пять рублей за вход можно было бы дать!»¹⁵

На весенней периодической выставке 1898 года рисунки Пастернака с княгини Юсуповой (сверил-таки сходство, стоя за спиной), дочери хозяина дома княгини Веры Голицыной и фрейлины Е. П. Ермоловой были куплены великим князем Сергеем Александровичем. Его подчеркнуто военная осанка, словно аршин проглотил, привлекала внимание и запоминалась. Серов и Пастернак рисовали характерные шаржи. Сохранившийся набросок, вероятно сделанный Леонидом Пастернаком на какой-то церемонии в училище, датирован мартом 1900 года.

Борю водили на симфонические утренники в Колонный зал и консерваторию, он сопровождал мать в музеи, магазины, к знакомым. Артистический мир уходящего века зримо присутствовал в квартире Софьи Григорьевны Рубинштейн и оживал в ее разговорах с навещавшей ее Розалией Исидоровной.

Пастернаки были близки домами с Серовыми, дети их были сверстниками. Жили они в Мучном городке, как назывались по старой памяти дома и подворья, выходившие на три переулка: два Знаменских и Антипьевский. Пастернак вспоминал огромный сад:

«В этом саду стоял дом, где жили Серовы. Мальчиком я часто туда ездил, мы всегда бывали у Серовых на елке, а они у нас. Я очень любил Рождество и елку, и до сих пор осталось ощущение чего-то сказочного, праздничного. И я хорошо помню, как вырубали этот сад, корчевали деревья, потом рыли котлован. Мне было очень жаль этот сад», — записала с его слов Зоя Масленникова в 1958 году.

Расчистка территории и подготовка к строительству музея начались с 1898 года. В близкое время на Мясницкой стали вырубать сад училища, тоже в строительных целях.

В письмах О. Ф. Серовой упоминаются эти детские елки. О том, как братья Пастернаки возили своих младших сестер на елки к Серовым, вспоминает Вера Александровна Угримова. Елки устраивались с выдумкой, переодеваниями, шарадами и массой увеселений и игр, на которые Серовы были мастера. Елки и Рождество стали впоследствии излюбленной темой творчества Пастернака, символом детства. Вероятно, на описании елки у Свентицких в романе «Доктор Живаго» сказались впечатления елок у Серовых.

19

Борю начали готовить в Мужское училище при церкви Петра и Павла (Peter-Paul Schuhle), которое состояло из начальной школы и гимназии. Все предметы там проходили по-немецки. Оно пользовалось большой известностью, было недалеко, в Петроверигском переулке, туда ходили сыновья Карла Пастернака.

Но, заглядывая вперед, родители решили вскоре, что Борису не обойтись без университетского диплома. На поступление в Московский университет давала право только золотая медаль в казенной гимназии. Одной из лучших в то время считалась Пятая классическая гимназия. Для поступления в нее, кроме немецкого, требовался французский язык, грамотность в русском и знание арифметики. Красота почерка тоже принималась во внимание.

Поступали туда, когда исполнялось 10 лет. До этого учили дома.

Первой своей учительницей, которая давала ему уроки зимой 1897-1898 года, Пастернак называет Екатерину Ивановну Боратынскую. Трудно указать олицетворение русской интеллигенции, равное ей по чистоте и подлинности. Племянница К. А. Тимирязева, жена московского вице-губернатора, она в то время жила в маленьком, до потолка набитом книгами номере меблированных комнат. Сотрудничала в издательстве «Посредник», писала для юношества, переводила. Хотя часто хворала, была для всех и во всем помощницей, дружила с Н. А. Касаткиным, часто бывала у Толстых в Москве и Ясной Поляне. Детям казалась «старушкой», хоть ей тогда еще не исполнилось сорока лет.

Яркие, никакого отношения к типичности не имевшие люди, бывшие исключениями из правил, запоминались, становились приметами времени. Помимо посвященных ей слов в очерке «Люди и положения» Пастернак во многих письменных обмолвках подразумевает Екатерину Ивановну, стоит ему натолкнуться на такое же сочетание имени и отчества или похожий облик.

Младший брат Шура восхищался старшим и во всем за ним тянулся. По его воспоминаниям, Боря «всегда был в центре внимания, да и по праву: он был и темпераментен, и общителен, и на три года старше, и более развит, а главное, был веселым и остроумным». Их близость напрашивалась на то, чтобы перейти в своевольное покровительство, желание повоспитывать, приучить к решительности и бесстрашию.

Опасность благих намерений не замедлила сказаться:

«Боре, в это время занимавшемуся французским языком у некоей славной старушки, Екатерины Ивановны Боратынской, читали и переводили «Историю Синей Бороды». Конечно, сказку слышал и я. На нас обоих реальные подробности этой истории подействовали весьма сильно, в особенности на меня. Рисовалась фигура какого-то волшебника, у которого была ультрамариновая, иссиня-синяя борода, а сам он был черен как вороная лошадь. Все это было страшно до тошноты.

Тут брату пришла в голову идея, которая была бы безобидной, если бы не случайности, которые всегда могут вызвать последствия совершенно непредвиденные и, во всяком случае, не желаемые.

Под вечер, когда никого в доме не оставалось, он увлек меня в уже темневшую комнату, говоря, что вот сейчас он вызовет Синюю Бороду, что Борода придет за мной и тому подобное.

Он говорил достаточно для меня убедительно. Мне становилось все более страшно, и этот непреодолимый страх свидеться с чудовищем наяву так меня осилил, что я впал в истерику и зашелся криком. Брат, ничего такого не ожидавший, растерялся и выбежал из комнаты, где стало к тому времени совсем темно. Он, вероятно, думал, что, оставшись один, я очухаюсь и успокоюсь. Не тут-то было! В темноте, со страху я ошибся дверью и стал колотить не в ту, из которой, громко хлопнув ею, выбежал брат, а в другую, запертую на ключ. От ужаса я потерял сознание и не помню, когда и как пришел в себя. С тех пор я стал непроизвольно бояться темноты. Няня проговаривалась, что я «порченый». Мы с братом никогда об этом случае не разговаривали».

Отзвуки этого события, болезненно и серьезно пережитого не только его жертвой, но и виновником, встречаются в стихах («Стихи мои, бегом, бегом…», 1932), прозе и неоконченной пьесе «Слепая красавица». Важнее, пожалуй, нравственные следствия. Пастернак всегда старательно воздерживался от непрошеного вмешательства в чью-либо жизнь и судьбу, от советов и воспитательных поползновений. В полной мере это, конечно, пришло потом, жизнь повторяла свои уроки, и с тех пор он стал обращать внимание именно на эти напоминания.

Летом 1898 года Леонид Пастернак снова уехал один на европейские выставки в Вену, Мюнхен и Париж. Жена с детьми жили под Одессой на даче. Проводив мужа на вокзал 25 мая, Розалия Исидоровна писала:

«Папа <�Исидор Кауфман> сидит по одну сторону с Шурой и изучают арифметику -, + и пр., а по другую сторону Борюша занят списыванием; я лопаюсь со смеху, слыша, как Шура все забывает слово равняется, и вместо этого выдумал слово «визначает»! Это мне ужасно напоминает няню, совсем ее речь, прямо умора».

Боря приписал каллиграфической прописью:

«Милый и дорогой папа! Кланяйся тете и дяде и детям, завтра напишу всем.

Любящий тебя Боря».

Шура — большими печатными буквами:

«Дорогой папуничка я был хорош любящий тебя Шура, поклон родным».

На рисунках тех лет братья, вместе или порознь, неизменно что-то читают, пишут или рисуют. В Москве заниматься с ними пригласили гувернантку, или по-немецки — фрейлейн.

4 октября 1898 года под вечер к Леониду Пастернаку зашла Татьяна Львовна Толстая и «сообщила, что Лев Николаевич написал новую повесть и просит его приехать в Ясную Поляну, чтобы ознакомиться с ее содержанием, и спросить, не возьмется ли он ее иллюстрировать»¹⁶.

6-го октября Софья Андреевна записала в своем дневнике:

«Приехал художник Пастернак; его вызвал Л. Н. для иллюстраций к «Воскресенью», которые хочет сделать для французского Illustration, кажется. Живой, умный и образованный человек — этот Пастернак»¹⁷.

Рано утром лошади были высланы на станцию, Лев Николаевич ждал на застекленном крыльце дома, стоял у стола в столовой, пока художник завтракал. Леонид Пастернак записал:

«Я почувствовал, что он торопит меня, чтобы поскорее услышать мое мнение. «Пойдемте, я дам Вам рукопись. Начните читать. Я думаю, что Вам понравится». Я привык к тому, что Толстой обыкновенно очень неодобрительно отзывался о своих художественных произведениях. Поэтому я был потрясен и неожиданностью его слов, и за душу хватающей серьезностью интонации, когда — после небольшой паузы — он произнес: «Пожалуй, это лучшее из всего, что я когда-либо написал»¹⁸. «…Сейчас узнал, что Михаил Львович едет в Москву, — писал он жене. — Спешу передать тебе, что я, слава Богу, здоров, хорошо себя чувствую и занят чтением рукописи. Если бы я только знал, что ты поделываешь, как детки — я бы не испытывал тоски. Но я надеюсь на Бога, и что все благополучны.

Как много я перечувствовал, читая рукопись и беседуя со Львом Николаевичем. Повесть — Льва Николаевича, вот все, что могу сказать тебе.

Завтра, послезавтра, может быть, выеду и дам телеграмму. Здесь выпал снег и холодновато. Всего два дня я из дому, а мне кажется — месяц уже.

Целую тебя крепко, целую моих дорогих Борюшу и Шурочку, целую Карла и кузину. Поклон фрейлейн.

Твой Леонид. Ясная Поляна 8-го октября 1898 г.».

Поработав неделю в Москве, Пастернак повез Толстому эскизы портретов Катюши и Нехлюдова — пластическую основу будущих иллюстраций. 19 ноября он вернулся. Софья Андреевна была уже в Москве, — в дневнике она записала:

«Утром Пастернак привез из Ясной хорошие вести и доброе письмо от Л. Н.»¹⁹.

С переездом в Хамовники Толстой стал получать от художника рисунок за рисунком и сам просматривал, насколько они соответствуют его тексту. В записках Леонида Пастернака работе по иллюстрированию «Воскресения» и связанным с этим разговорам с автором отведены самые значительные страницы.

В очерке «Люди и положения» Бориса Пастернака читаем: «Роман по мере окончательной отделки глава за главой печатался в журнале «Нива», у петербургского издателя Маркса. Работа была лихорадочная. Я помню отцову спешку. Номера журнала выходили регулярно, без опоздания. Надо было поспеть к сроку каждого». И далее:

«Рисунки ввиду спешности отправляли с оказией. К делу привлечена была кондукторская бригада курьерских поездов Николаевской железной дороги. Детское воображение поражал вид кондуктора в форменной железнодорожной шинели, стоявшего в ожидании на пороге кухни, как на перроне у вагонной дверцы отправляемого поезда.

На плите варился столярный клей. Рисунки второпях протирали, сушили фиксативом, наклеивали на картон, заворачивали, завязывали. Готовые пакеты запечатывали сургучом и сдавали кондуктору».

Журнальное воспроизведение рисунков приводило художника в ужас. Ретушеры подрисовывали зрачок глаза, по привычке огрубляли графику. Толстой утешал, говоря, что будут еще прекрасные издания отдельной книгой и оригиналы все смогут увидеть на выставках:

«…помните, Леонид Осипович, что все на свете пройдет: и царства и троны пройдут; и миллионные капиталы пройдут; и кости, не только наши, но и правнуков наших давно сгниют в земле, но если есть в наших произведениях хоть крупица художественная, она одна останется жить вечно!»

Оригиналы всех 33 иллюстраций были выставлены в русском павильоне Всемирной выставки 1890 года в Париже и были отмечены медалью. Автор ездил на выставку и был свидетелем этого успеха. Издания с прекрасным воспроизведением рисунков вышли в Англии, России и многих других странах. Любой разговор о Леониде Пастернаке начинается с упоминания замечательных иллюстраций к «Воскресенью». Да и при первом печатании в «Ниве» клише были заменены и грубые искажения устранены. Издание началось в марте (N 11) и продолжалось весь год.

Из Одессы 16 ноября 1898 года пришло горестное известие. На 85-м году жизни скончался Иосиф Акивович Пастернак — «мой незабвенный отец и дедушка ваш», — как записал Леонид Осипович на память детям. К родителям ближе был его старший брат Александр, ставший их наследником.

Летом, как кончились занятия в училище, поехали в Одессу. На даче жила с ними овдовевшая бабушка Лия.

Леонид Осипович эскизно писал ее, не затрудняя позированием, фотографировал вместе с Борей, Шурой и детьми Фрейденбергов — Сашей и Женей. Ей не суждено было надолго пережить мужа. 12 декабря следующего, 1900 года она скончалась.

20

6 февраля 1900 года во флигеле Училища живописи Розалия Исидоровна родила дочку. Ее назвали Жоней (Жозефиной — Иоанной). В младенчестве она была похожа на Борю, и их первые фотографии часто путают. Приехала уезжавшая в деревню постаревшая Акулина Гавриловна и снова приступила к своим обязанностям. Началась новая серия живописных и графических работ на тему «Материнство»: «Купание ребенка», «Портрет дочери»…

В самом разгаре работы над «Воскресеньем» 14 апреля 1899 года приехал в Москву и пришел в мастерскую Пастернака молодой, еще мало кому известный немецкий поэт Райнер Мария Рильке. Он привез письма от общих знакомых из Мюнхена и просил познакомить его с Толстым. Это легко было сделать, потому что Толстой был в Москве.

Рильке воспринял Россию как поэтическую страну «вещих снов и патриархальных устоев». Вернувшись в Германию, он стал учить русский язык, читать Лермонтова, Толстого и Достоевского, переводить Чехова, сперва «Чайку», потом «Дядю Ваню» и просил прислать ему книги.

«Хотел сейчас же исполнить вашу просьбу по поводу «Чайки» и «Дяди Вани» Чехова, но, к сожалению, нигде нельзя достать ни одного экземпляра, — отвечал Леонид Пастернак 12 марта 1900 года. — …Я просил друга и приятеля Чехова — художника Левитана достать мне «Чайку» и «Дядю Ваню», и он написал об этом Чехову».

Через год 26 апреля Рильке и Лу Андреас Саломе снова приехали в Москву, а 17 мая отправились в путешествие по России. Первой их целью была Ясная Поляна. Тем же поездом Пастернаки ехали в Одессу и встретились с ними на платформе Курского вокзала. Оказалось, что ехавшие не предупредили Толстого и не знали, застанут ли его.

«В поезде мы встретились с проф. Пастернаком, ехавшим в Одессу. Когда мы ему сказали о нашей нерешительности, он нам сообщил, что в поезде находится добрый знакомый Толстого господин Буланже, который должен был знать, где сейчас граф. И действительно г-н Буланже сообщил нам все необходимое», — писал Рильке 20 мая 1900 года²⁰.

П. А. Буланже был служащим правления Московско-Курской железной дороги. С пути дали телеграмму, поезд вне расписания остановился в Козловой Засеке, лошадей подали вовремя.

«Нам машут на прощанье платками. Мы отвечаем, — вспоминал Борис Пастернак. — Еще видно, как их подсаживает ямщик. Вот, отдав барыне фартук, он привстал, краснорукавый, чтобы поправить кушак и подобрать под себя длинные полы поддевки. Сейчас он тронет. В это время нас подхватывает закругленье, и, медленно перевертываясь, как прочитанная страница, полустанок скрывается из виду. Лицо и происшествие забываются, и, как можно предположить, навсегда».

Но случилось обратное. Эту встречу в поезде Борис Пастернак счел первым моментом в цепи обстоятельств, которые сложили его представления об искусстве и определили, «как в его случае жизнь переходила в художественное претворение». Описанием ее он начал «Охранную грамоту», посвященную памяти Рильке.

То лето в Одессе ознаменовалось смертью семейного любимца Жени Фрейденберга.

«Это рос чудный человек, мудрый, отмеченный талантом и душой. В семье был его культ. Он рано стал писать, рисовал и слагал стихи; тихий, кроткий, созерцательный, одухотворенный — вот какой он был уже в 9 лет», — писала о нем его сестра Ольга.

Лето, как всегда, она проводила на даче у Пастернаков, а «Женечка умирал в больнице от гнойного аппендицита, и умирал, как святой. Отдал маме кошелечек величиной с 5 копеек, и там монетка. Что осталось от него? — фотографическая карточка, стихотворное поздравление ко дню рождения и ключ от могильной ограды.

Жене было 14 лет, когда он умер, а мне 11″.

В следующем году Фрейденберга переехали в Петербург.

21

Обстоятельства гимназических вступительных экзаменов, вернее, сопровождавшие их впечатления Пастернак воссоздал в конце первой части повести «Детство Люверс».

Он держал их в Одессе, где семья задержалась, вероятно, потому, что после годичной изнурительно спешной работы, летней поездки в Париж и семейных несчастий Леонид Пастернак заболел.

18 августа 1900 года он отправил в Москву прошение:

«Его Превосходительству г-ну директору Московской 5-й Гимназии.

Желая определить сына моего Бориса в 1-й класс вверенной Вам гимназии и представляя при сем удостоверение, выданное г-ном директором Одесской 5-й гимназии за N 1076 от 17 августа 1900 г. в том, что сын мой успешно выдержал испытания для поступления в первый класс гимназии, имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство сделать распоряжение о зачислении сына моего в число учеников вверенной Вам гимназии.

Преподаватель Л. Пастернак».

Были приложены нужные документы, включая свидетельство о привитии оспы.

Предвидя возможные затруднения, он обратился к помощи московского городского головы В. М. Голицына, которому был знаком как участник его рисовальных вечеров.

«26 августа.

Многоуважаемый Леонид Осипович.

Спешу препроводить Вам в подлиннике ответ директора 5-й гимназии, ответ, к сожалению, неутешительный. Если еще что-либо можно сделать, располагайте мною.

Искренне Вам преданный Кн. Владимир Голицын».

В конверт вложено подробное объяснение.

«25 августа.

Ваше Сиятельство, Милостивый Государь Владимир Михайлович.

К сожалению ни я, ни педагогический совет не может ничего сделать для г. Пастернака: На 345 учеников у нас уже есть 10 евреев, что составляет 3%, сверх которых мы не можем принять ни одного еврея, согласно Министерскому распоряжению. Я посоветовал бы г-ну Пастернаку подождать еще год и в мае месяце представить к нам своего сына на экзамен во 2 класс. К будущему августу у нас освободится одна вакансия для евреев, и я от имени педагогического совета могу обещать предоставить ее г-ну Пастернаку.

Искренне благодарю Ваше Сиятельство за содействие открытию у нас канализации; действует же она не очень исправно.

Прошу принять уверение в глубоком почтении и преданности покорнейшего слуги Вашего Сиятельства

А. Адольфа».

Пришлось следовать доброму совету директора. Предметы первого класса мальчик проходил с домашним учителем, Василием Тимофеевичем Струнниковым, который жил в Спасопесковском переулке (дом 3, квартира 5), и готовил его с расчетом на повышенные требования. Борис усердно занимался, много и увлеченно читал. Ему было свойственно стремление к доскональности, к тому, чтобы все основательно понять и усвоить. Однако понять, почему он занимается дома и должен блестяще выдержать предстоящий экзамен, было невозможно. В этом было что-то обидно неестественное. Это надо было молча терпеть и преодолевать усилием воли.

Память о первом столкновении с несправедливостью во всей непосредственности детского впечатления звучит в следующих словах из «Доктора Живаго»:

«С тех пор, как он себя помнил, он не переставал удивляться, как это при одинаковости рук и ног и общности языка и привычек можно быть не тем, что все, и притом чем-то таким, что нравится немногим и чего не любят? Он не мог понять положения, при котором, если ты хуже других, ты не можешь приложить усилий, чтобы исправиться и стать лучше. Что значит быть евреем? Для чего это существует? Чем вознаграждается этот безоружный вызов, ничего не приносящий, кроме горя?»

На весенней семейной фотографии у двери флигеля Борис стоит в гимназической фуражке без герба и расстегнутой шинели без форменного ремня. На лице его трогательная беспомощная усмешка. Он всегда улыбался виновато и смущенно, когда ему приходилось сталкиваться с тем, с чем ничего не поделаешь, то есть с самыми разными явлениями, сходными только в том, что их нельзя понять и объяснить, что они не укладываются в сознание.

Эту улыбку я часто замечал у отца в поздние годы его жизни.

Экзамены были сданы превосходно, осенью ему предстояло влиться новичком во второй класс.

22

Окно пастернаковской кухни выходило в пристроенную к флигелю мастерскую знаменитого скульптора Паоло Трубецкого. Он рисовал и лепил не только людей — при мастерской были стойла и клетки, обитатели которых, волки, медведи и лошади, служили ему натурой и менялись в ходе его работ.

Во дворе была мастерская профессора-анималиста А. С. Степанова, студенты которой рисовали животных. Отсюда вышла целая школа художников, специалистов по портретам зверей и птиц и по жанровым сценам смешанного содержания.

На бульварах почти каждый день можно было встретить поводыря с медведем. В нос зверя было вдето железное кольцо с цепью, на которой его вели и за которую дергали, чтобы слушался. Собрав кружок зрителей, поводырь (чаще — цыган) начинал представление. Зверь подымался на задние лапы, растопырив передние. Мальчик бил в бубен. Шапка, платок, бутылка и палка служили реквизитом для того, чтобы последовательно изобразить, как цыган или барыня пляшут, нянька ребенка укачивает, баба с коромыслом по воду идет и мужик водку пьет, а потом качается и падает. Номера от случая к случаю несколько видоизменялись. Представление быстро кончалось. Круг обходили с шапкой. Поводырь выгребал из нее мелочь и ладонью пихал хлеб зверю в пасть, неплотно стянутую кожаным намордником. В забаве было что-то жалкое и неловкое. Огромные с оскаленными зубами чучела медведей в богатых магазинах вызывали в младенчестве совсем иные чувства.

В зоологическом саду кроме сытых зверей в тесных клетках было много развлечений. Зимой на пруду действовал лучший в Москве каток, описанный Толстым в «Анне Карениной». Детей круглый год катали на верблюде, пони и осликах. Играла музыка. Стояли столики, торговали съестным и напитками.

Устраивались полуцирковые представления с естественно-историческим уклоном. Выступали укротители.

Перечисляя в «Охранной Грамоте» определяющие впечатления отрочества, Пастернак назвал одно из таких зрелищ. В апреле 1901 года демонстрировали в зоологическом саду этнографическую труппу из 48 женщин-воинов (амазонок) из Дагомеи, теперешнего Бенина, — страны, описанной в литературе для юношества как многовековой центр работорговли. Эти амазонки были скорее актрисами. Николай Касаткин изображал их на отдыхе, в деревне, построенной в зоологическом саду. В традиционном убранстве, вооруженные темнокожие красавицы слаженно выполняли странные фигуры военных танцев²¹.

Вокруг площади с эстрадой стояли клетки. В них позевывали томящиеся звери.

«Первое ощущение женщины связалось у меня с ощущением обнаженного строя, сомкнутого страдания, тропического парада под барабан», — писал Пастернак в «Охранной грамоте». — «…Раньше чем надо, стал я невольником форм, потому что слишком рано увидел на них форму невольниц».

До сих пор женское унижение и ответное, основанное на жалости, восхищение встречались только в слышанных рассказах и читаных книгах. В реальном детском восприятии, переданном в стихотворении 1958 года «Женщины в детстве», все было не так. Женщины были бесспорным источником жизни и с непререкаемым правом распоряжались ею, требовали, воспитывали.

А это новое чувство было ошеломляюще томительно, как наваждение, как неотвязный сон.

23

После Всемирной выставки 1900 года Люксембургский музей в Париже (отдел современного искусства Лувра) заказал Репину, К. Коровину, Малявину и Пастернаку по одной картине из русской жизни. Для Леонида Пастернака ее бесспорным олицетворением был Лев Толстой. Из живописных задач его привлекала возможность передать теплоту искусственного света (свечей, керосиновой лампы), музыкальность вечерних интерьеров. Ради этого он перешел от масляной техники к пастели, иногда с темперной подготовкой.

Он выехал в Ясную Поляну 1 июня 1901 года.

«Лев Николаевич берет соленые ванны и пьет Kronenquelle. Он довольно бодр, и мне приятно выхаживать его после зимы нездоровья. Живет Пастернак, хочет написать группу из Л. Н., меня и Тани. Пока делает наброски. Это для Luxembourg’a. Живет Черногубов, разбирает и переписывает письма Фета ко мне и Льву Николаевичу», — 2 июня 1901 года записала Софья Андреевна в дневнике²².

Позднее Леонид Пастернак вспоминал о своем знакомстве с молодым историком Николаем Николаевичем Черногубовым:

«Что-то было у него от Гоголя, — по манере причесываться, быть может. Холодные водянистые глаза, нечто звериное временами проявлялось в его лице. Это был очень неглупый, очень желчный и язвительный… человек… Я потому запомнил все это, что Лев Николаевич был в совершенно незнакомом мне состоянии раздраженности и даже гнева. Он предложил мне поиграть с ним в комнатный теннис, и я заметил, что он был очень взволнован, видимо, от предшествовавшей какой-то беседы или спора с этим молодым человеком, так как он, между парированием шарика, в недружелюбном — совершенно для меня непривычном — тоне продолжал дискуссию с ним, употребляя по его адресу отдельные очень сильные выражения. По-видимому, со своим чутьем и уменьем распознавать людей Лев Николаевич с первого взгляда понял, что это за человек»²³.

Леонид Пастернак прожил в Ясной Поляне 10 дней, перед отъездом 12 июня он писал Павлу Давыдовичу Эттингеру, художественному критику, с которым был дружен начиная с 1897 года:

«Уезжая сегодня отсюда, мне хочется послать вам пару слов и сообщить, что я поработал здесь по горло и сколько только позволяли обстоятельства, был все время здоров, не потеряно ни минуты времени; сделал много набросков и Льва Николаевича изучил как нельзя лучше. Кстати, он недурно себя чувствует все время»²⁴.

Следующее письмо, уже с дачи Вучина под Одессой, датировано 28 июня 1901 года:

«Я здоров теперь и лучше себя физически чувствую, чем прежде, и работаю, и окружающее все здорово, растет, поправляется, набирается сил среди природы — у моря; живу вдоволь, слава Тебе Господи, — вот теперь сию минуту, пишу Вам, а в соседней комнате жена чудно играет Бетховена, Шопена, сейчас Мендельсона, и я окутан струящейся звучной сладкой паутиной чарующих звуков, проникающих в глубь меня — кругом ни души, все замерло, дети в саду, — разве не грешно еще роптать? Скажите! Искусство, искусство — равносильно жизни! Только в нем еще можно спастись!»²⁵

Многочисленным работам художника сопутствовал в те годы окрыляющий успех. Появились независимость, авторитет. Еще десять лет назад молодые участники поленовского кружка хотели реформировать Товарищество передвижных выставок, добиваясь возможности работать живописно, без указок, без мертвящей программности, стремясь к тому, чтобы не подчинять пластику литературным задачам и сюжету. «Каждый участник выставки, — твердил Врубель, — сам себе свой высший суд».

В 1901 году группа, без претензий назвавшая себя «Общество тридцати шести художников», или сокращенно «36», устроила первую выставку, которая прошла с большим успехом. Пастернак был одним из основателей этого объединения и одним из видных его участников. Это его увлекало.

Занятия в гимназии начинались 16 августа. У Бориса был легкий, общительный характер. До гимназии он дружил со сверстниками, из которых известен Александр (Шура) Штих — сын друга родителей, известного врача и Миша Ромм, сын давнего и близкого друга дома Якова Максимовича Ромма, музыканта-любителя, с которым Розалия Исидоровна играла в четыре руки.

Сохранились воспоминания одного из одноклассников, что в Боре сочетались аккуратность и небрежность, что он не был зачинщиком шалостей и даже редко в них участвовал, но когда дело доходило до наказания, не только не выгораживал себя, но и охотно оказывался в числе потерпевших²⁶. Словом, он не был «вихлястым», пользуясь определением Валентина Серова. К нему скоро привыкли.

Путь до гимназии, которая помещалась на углу Поварской и Молчановки, был неблизкий. Туда по Мясницкой и через Театральный проезд ходила конка N 4. Потом ее заменил трамвай. Пешком обратный путь можно было спрямить переулками и дворами. К гимназистам относились уважительно, с покровительственным участием. Им был разрешен вход с передней площадки конки или трамвая.

Учиться наравне со всеми было приятно. Приученный к повседневной работе, Борис легко справлялся с уроками.

Продолжались игры с братом, описанные в воспоминаниях Александра Пастернака. Они уже делали свой иллюстрированный журнал. Воспоминания об игре «К Северному полюсу», посвященной увлекшему всех соревнованию арктических экспедиций и многолетнему дрейфу «Фрама», — «как труп затертого до самых труб норвежца», — отразились в одном из стихотворений цикла «Разрыв» (1919).

Прошло Рождество, минули святочные каникулы. Дни стали удлиняться.

Знакомый по Ясной Поляне Николай Черногубов, собиратель и энтузиаст, принял горячее участие в устройстве гимназического юбилейного торжества памяти Гоголя. Леонид Пастернак был привлечен им к постановке живых картин с участием старшеклассников. Черногубов играл в них главную роль.

Разбирая в 50-х годах отцовы бумаги, уцелевшие после войны, Борис Пастернак узнал карандашный набросок и написал на обороте его:

«Эскиз к живым картинам «Апофеоз Гоголя», поставленным в феврале 1902 г. в Московской 5-й гимназии. С просьбой о составлении этой картины к отцу ходил некий Черногубов, лицом сам — вылитый Гоголь, в разговоре вытягивавший и ломавший руки и облизывавший губы длинным-длинным и тонким языком».

Через две недели педагогический совет Московской 5-й классической гимназии постановил принести художнику благодарность за «…просвещенное содействие устройству юбилейного торжества в память Гоголя 22 февраля сего года для образования и воспитания учащегося юношества».

8 марта 1902 года родилась младшая сестра Лида (Лидия — Елизавета).

Леониду Пастернаку исполнилось сорок лет. Сохранилась Борина нарисованная к этому дню картинка. Портрет отца в овале явно похож, не приукрашен, только глаза по недостатку опыта не вышли и слегка косят. Аксессуары — палитра, венок, каллиграфическая надпись: «Дорогому папе от Бори 22 марта 1902 г.». Обращает на себя обрамление портрета: лист кукурузы и лист не то петрушки, не то пастернака.

Он тогда увлекался ботаникой. Позднее он характеризовал свое увлечение пробуждением в подростке чувства прекрасного. Ботаника одушевила для него «дремучее царство растений», которое, уходя корнями в землю, покрывает ее цветным ковром и вершинами опрокидывается в бездонное небо, все видящее и ко всему причастное. Этот мир то неподвижен, то изменяется неуследимо быстро и дает неисчерпаемую пищу для ассоциаций и аналогий. Его временная смерть обманчива, он способен к внезапному воскресению. Это волновало Пастернака всю жизнь и отражалось в его работах.

В гимназии естественную историю и географию замечательно преподавал Александр Сергеевич Барков, в будущем академик и создатель географического факультета нынешнего Московского университета. В его изложении определение и классификация растений открывали возможность воплотить природу в слове — в описании, — доступном памяти и умственному взору. Названия воскрешали увиденное, не допускали забвения, успокаивали.

С наступлением теплых дней предстояли экскурсии по сбору гербария и коллекций. Читая учебник, разглядывая определитель и атлас, мальчик вспоминал и предвосхищал.

Комнаты во флигеле были жаркие и душные, к весне дети обычно простужались и заболевали. В конце марта Жоню и Шуру с няней спешно отправили в Одессу на попечение бабушки и дедушки — Берты и Исидора Кауфманов. Родители с Борей и новорожденной Лидой остались в Москве. Для их спокойствия из Одессы через день посылали письма. Шура заполнял лицевую, а дедушка оборотную сторону большого бланка заведения искусственных минеральных (газированных) вод В. М. Фельдберга, в котором Исидор Кауфман заведовал механическими мастерскими. Они помещались рядом с домом 52 по Пушкинской улице, в котором он жил. Это была основанная им в свое время небольшая фабрика, делавшая аппараты для газирования напитков (сатураторы). Он изобрел один из таких аппаратов, названный «Гигиена», и наладил его производство. Инженер-самоучка, он увлекался математикой и хорошо играл в шахматы. Трогательно любил дочь и когда-то возил ее на гастроли, когда она давала свои первые концерты, нежно был привязан к внукам. Он скончался в мае следующего, 1903 года.

24

Леонид Пастернак дал на выставку «36 художников» двенадцать работ, самой значительной среди них оказалась пастель «Заседание» (преподавателей училища), на которой особенно удались К. Коровин и Серов. Кроме нее были выставлены: яркая сцена разгрузки вагонов в Одесском порту, портрет Софьи Григорьевны Рубинштейн, оригиналы цветных иллюстраций к тому «Царская охота», этюды и рисунки, сделанные прошлым летом в Ясной Поляне и подготовительные варианты к композиции «Под лампой» (Толстой в кругу семьи).

Картину «Под лампой» он послал в Петербург на выставку «Мир искусства». Сергей Дягилев загорелся ее купить. Но после осмотра выставки царской фамилией художнику было предложено продать ее в Русский музей Александра III, что и было сделано.

Зимой 1902-1903 года «Мир искусства», возглавляемый Серовым и Дягилевым, решил объединиться с обществом «36 художников». Шли переговоры и обсуждения. Леонид Пастернак со стороны москвичей принимал в них самое активное участие. В результате объединения образовался «Союз русских художников» — общество с юридически оформленным уставом, целью которого было «объединение разнообразных художественных направлений при полной свободе художественного их выражения».

Флигель училища живописи, где жили Пастернаки, был определен к выселению и сносу. На его месте и на месте вырубленного сада собрались строить подвальную мастерскую для отливок из гипса. Говорилось, что это лишь начало широко задуманных многолетних работ по застройке участка училища и реконструкции его главного здания.

Смета не была еще утверждена, и, хоть разговоры о новой квартире на верхнем этаже главного здания велись еще зимой, не было определенности в том, куда и как предстоит переехать осенью.

Тем не менее 20 апреля 1902 года, лишь только кончились экзамены в училище и занятия в гимназии, все съехались в Одессу. Сняли привычную уже дачу Вучина (Большой Фонтан, Базарная, 66) На летних фотографиях Борис неизменно в гимназической фуражке и косоворотке. Шура в матроске и берете. Девочек держали на руках.

Еще весной Черногубов хотел познакомить Пастернака с философом Николаем Федоровичем Федоровым, рассказывая о его идеях, о том, как к нему в Румянцевский музей приходили Вл. Соловьев и Лев Толстой. Им владела страсть историка все собрать и сохранить для потомства, и было досадно, что Федоров не позволял себя рисовать и фотографировать. В марте он дважды заходил к нему, но не заставал; Пастернак обещал сам зайти к Федорову, но захлопотался и, отправив открытку с извинениями, уехал.

12 мая 1902 года Черногубов писал Пастернаку о тяжелом воспалении легких у Толстого:

«А Льву-то Николаевичу опять приходится плохо. Если он, избави Бог, умрет, неужели Вы не съездите в Ялту и не сделаете с него, мертвого, своего мастерского рисунка и хорошей гипсовой маски. Право, за этим стоит съездить. Если Вам нельзя будет ехать, то хоть заочно похлопочите о маске.

Недавно разговорился с В. А. Серовым о Н. Ф. Федорове и В. А. пожелал сделать с него портрет, с условием, чтобы Н. Ф. 1-2 часа ему попозировал и… Н. Ф. убил меня отказом.

Осенью издам книгу его статей и в виде взятки выпрошу у него для Вас с В. А. часа 3 времени. А книга Н. Ф. будет чудесная и по внешности: «Скорпион» не поскупится на шрифты и бумагу».

27 мая 1902 года Пастернак, узнававший о болезни Толстого из более прямых источников, отвечал:

«Получив Ваше письмецо, добрейший Николай Николаевич, я убедился, что Вы не сердитесь на меня и мне стало легко!

Слава Богу, слава Богу, Льву Николаевичу лучше и я надеюсь, что он с Божьей помощью скоро вернется к себе в Ясную! Я не знаю — но во мне какая-то непоколебимая вера, что он долго, долго еще будет «здравствовать» — как говорят — а попросту, — еще долго проживет»²⁷.

Директор училища успокаивал известиями о квартире:

«Вторник 18 июня 1902 г. Москва. Вчера наконец приступили к устройству Вашей квартиры в архитектурном этаже, многоуважаемый Леонид Осипович, а сегодня уже идет такой стук «во всю», что и в Одессе можно расслышать.

Написал бы Вам вчера же об этом радостном событии, но только нынче приехал в Москву, пробыв в деревне субботу, воскресенье и понедельник.

Квартира Ваша по договору должна быть совершенно, до последнего гвоздя, готова к 15 августа и обещает быть лучшей из всех, до сих пор бывших при нашем училище, — свету и воздуху хоть отбавляй, пожалуй и в Одессу незачем будет ездить.

Ужасно рад за Вас всех и за себя; у меня прямо на сердце отлегло».

Итак до 15 августа забудьте о Москве, квартире и всяких других противных вопросах, дышите, купайтесь, пишите (картины, этюды), набирайтесь сил физических и душевных и на этот раз не бойтесь растерять их за зиму в Москве.

Крепко жму руку и прошу передать мой и жены привет Вашей жене и детям.

Кн. Львов».

Уезжали из Одессы, не думая, что привычному укладу с ежегодными поездками к морю пришел конец. Леонид Пастернак даже присмотрел и внес первый взнос за участок неподалеку для строительства дачного дома с мастерской, где и полагал жить под старость.

Вернувшись в Москву, без особых хлопот перебрались с помощью служащих училища на четвертый этаж левого крыла главного здания. В новой квартире все было непривычно и странно. Из окон открывался вид удивительной красоты на старое здание почтамта и Меншикову башню. В «Охранной грамоте», очерке «Люди и положения» и в воспоминаниях Александра Пастернака ей уделено много прекрасных страниц. Этюды Леонида Осиповича добавляют к этим текстам цветовое и пластическое представление.

Черногубов продолжал свои попытки получить портрет Федорова и просил Пастернака нарисовать его незаметно, сообщат часы его работы в библиотеке Румянцевского музея. В конце ноября 1902 года удалось исподтишка сделать натурные наброски, но с исполнением портрета затягивалось. Черногубов торопил. В ответной открытке с извинениями от 17 мая 1903 года художник объяснял причины своей задержки:

«Сейчас я за хозяйку, мать, няньку — что хотите — ибо жена уехала к умирающему отцу в Одессу».

Она вернулась. Ехать вновь на лето в Одессу было немыслимо. Впервые сняли дачу под Москвой, под Малоярославцем, по совету знакомых, которые жили там же невдалеке.

26 мая 1903 года Черногубову была наконец послана «первая стадия» будущего портрета Федорова с сообщением:

«Уезжаю на лето на дачу: Московская Брянская жел. дор. Оболенское почтовое отделение, дача Кузьминой. Через несколько дней буду там. Всего лучшего!

Уважающий вас Пастернак»²⁸