| Заключение, литература | |
ЗАКЛЮЧЕНИЕЭтими рассуждениями о некоторых особенностях русской культуры и в частности — литературы ХХ столетия я не закрываю тему, а наоборот — стараюсь приоткрыть ее. Поэтому в моем завершающем слове не будет заключения, то есть — замыкания проблемы. Больше того, я попробую представить, какие новые темы и проблемы могут произрасти из обсужденной. Итак, что же из всего сказанного следует? Нынешний патриарх Московский и всея Руси Алексий Второй еще в свою бытность митрополитом дал интервью, в котором утверждал: «Искусство слова, архитектуры, живописи — все когда-то было прежде всего подчинено требованиям культа, запросам религии. С присущей ему глубиной и тонкостью сказал об этом о.Павел Флоренский: «Изящные искусства исторически суть выпавшие из гнезд или выскочившие звенья более серьезного и более творческого искусства — искусства Богоделания — Феургии»1. Умозаключение весьма фундаментальное и дающее повод к размышлению. Рискну вступить в полемику с его преосвященством, поскольку вижу здесь как минимум два спорных момента. Первое — это то, что, по мнению церкви, слова «культура» и «культ» родственны не только лингвистически, но и генетически, поскольку все духовные достижения человеческой цивилизации обязаны своим происхождением тому, что человек свои взаимоотношения с Богом (богами, Аллахом, Буддой) изначально стремился эстетизировать, то есть — украсить музыкой, словом, живописью, архитектурой. Таким образом, можно предположить, что если бы связи человека с божеством остались на таком, например, предельно упрощенном и крайне жестком уровне, как контакты Иеговы с Авраамом, то никакой культуры не появилось бы вообще. Ведь Аврааму в самый ответственный момент его наиболее интимного общения с Богом, когда он готовился отдать ему долгожданного и единственного сына, не требовалось украшать этот миг. Ему нужен был остро отточенный нож, достаточное количество хвороста и чашка для сбора крови. И, разумеется, беспредельная вера и беспредельное мужество. Вряд ли бы он хотел, чтобы в это время в богато украшенной церкви хорошо поставленными голосами хор пел изысканный гимн во славу Иеговы. Это уже потом, во времена Моисея, скиния для богослужений стала центром бытия, поскольку это требовалось для поднятия авторитета левитов-священнослужителей. Вот тут и надо разделять. Одно дело — религия, которой, по существу, ничего, кроме веры, не надо. И другое дело храм — церковь, синагога, пагода, костел — который приподнимает человека с его земной верой к высотам служения, культа. И здесь, конечно же, требуется эстетика, внутри которой формируется соборное, то есть — общее, коллективное миросознание. И часть человеческой культуры так и осталась культовой, предназначенной именно для создания единообразных взглядов на мир. О ней, видимо, и говорит патриарх. Но другая часть культуры — принципиально иная. В ней человек ищет не общего для всех Бога, а отличного от других Самого Себя. И предлагает этого Себя — Другим. Значит, в человеческой культуре, как мы уже говорили, существует два типа культуры. Один тип, названный условно «закрытым», — это тип культуры именно культовой, соборной. Второй тип, «открытый» — это культура, стремящаяся освободиться от единообразия мысли, направленная на эстетическую самоидентификацию творящей личности. Оба типа культуры — творение человеческое. И здесь хочу обратить внимание на второй аспект высказывания патриарха, на то место, где он цитирует Флоренского. Не вдаваясь в тонкости богословия, поскольку не чувствую к этому призвания, позволю себе все же усомниться в христианской ортодоксальности словосочетания — «искусство Богоделания». Не в слишком ли опасной близости от атеистического утверждения о том, что не Бог сотворил человека, а человек придумал бога, находится тезис о «Феургии»? Незаметно для себя отцы-богословы время от времени заходят на нейтральную территорию — момент зарождения жизни. Нейтральна эта территория потому, что свидетелей этого момента не было, и каждый волен трактовать его по-своему. Но коль скоро теология позволяет себе делать такие двусмысленные сближения, то уж мне-то сам Бог велел утверждать, что как культовый, «закрытый» тип культуры, так и «открытый» созданы людьми и для людей. А люди с самого начала, с Авеля и Каина: одни — пастухи, другие- земледельцы, одни — путешественники, другие — домоседы, одни ищут нового, неоткрытого, другие — покоя и уверенности, одни — открыватели, другие — хранители очага, одни — мужчины, другие — женщины и так далее и так далее. Все сущее делится антиномично. А в разные периоды истории у разных народов преобладает то один, то другой тип культуры. У одних народов лучшие творческие силы реализовывались в «открытый» период, а у других — в «закрытый». В России ХХ века доминирующим оказался «закрытый» тип культуры. Что этому было причиной, сказать не берусь. Некоторые утверждают, что всему виной именно политическая тенденция большевиков, насильственно изменивших естественный ход истории. А может быть, ответ можно найти в пассионарной теории этногенеза Льва Николаевича Гумилева, и тогда окажется, что иного просто и быть не могло. Следующий момент, который также требует некоторого обобщения: русская литература и христианство. Все тот же патриарх Алексий говорит также о том, что «комплекс идей христианства вообще присущ русской литературе, какому бы времени она ни принадлежала»2. Ему вторит и светский исследователь, известный литературовед С.С. Аверинцев: «Только с принятием христианства русская культура … стала культурой в полном значении этого слова… Это слияние — константа русской литературной культуры»3. И тут мне нечего возразить. В ходе данного исследования я уже неоднократно говорил об этом же по различным поводам. Единственное, что могу добавить, так это — предложение не ограничиваться русской литературой. Разве такой же «комплекс идей», такая же «константа» не была присуща практически всем европоцентричным литературам? Никакой особой избранности в причастности русской литературы к христианской культуре я не вижу. Различие может быть в степени этой причастности, но никак не в сущности. Но патриарх Алексий в качестве примеров, подтверждающих его мысль о том, что идеи христианства присущи всем периодам русской литературы («какому бы времени она ни принадлежала»), приводит произведения писателей советской эпохи: Платонова, Пастернака, некоторых других. И здесь я склонен возразить. Разумеется, христианские образы и мотивы можно обнаружить везде и всюду, в том числе — в произведениях самых отпетых атеистов. Но это не значит, что эти произведения насыщены «комплексом идей» христианства. Зачастую там их нет и в помине. Для русской литературы ХХ века идеи христианства существовали по преимуществу как идеи культурологические, а не религиозные. Злобой дня были, к сожалению, совсем другие идеи. Какие же именно и почему они получили такую силу? Литератор В. Пелевин выдвинул весьма оригинальную гипотезу. Он утверждает, что Советская власть потому так прочно установилась в России, что большевики, подобно гаитянским шаманам, проводили массовую «зомбификацию советского человека» (название статьи Пелевина4). Причем, в отличие от магов с Гаити, большевики не применяли для этого каких-либо химических средств, а совершали это при помощи ритуализации советского быта. Гражданин Советского Союза, по Пелевину, с пеленок и до зрелого возраста был окружен магией ритуалов, которые внушали ему систему запретов, страхов, мотиваций поведения. Ритуал принятия в октябрята, в пионеры, в комсомол, в партию, ритуал заседания бюро — все это, по мнению автора статьи, не оставляло в человеке возможности самодостаточного свободного существования. Человек превращался в послушного зомби. Впечатляющая картина, и в своих деталях , надо сказать, очень узнаваемая. Единственное, что смущает, так это: как удалось автору, который, судя по его информированности, прошел все надлежащие ступени зомбификации, не стать зомби. Стало быть, в отличие от гаитянских средств, большевистская магия не давала стопроцентной гарантии, были и сбои. Если судить по международной обстановке, дело обстоит именно так. Видимо, никакой магии все-таки не было. Было другое. И это как раз и составляет сущность выдвинутой мною идеи. Проведенный анализ историко-литературного процесса текущего столетия позволяет прийти, несмотря на очевидную неполноту охвата литературных явлений, к определенным выводам. С одной стороны, представляется несомненным, что русская литература ХХ века, опираясь на выдающиеся культурные и философские достижения предшествующего периода и прежде всего — великой литературы ХIХ века, по мере возможности впитывала в себя и насколько могла использовала внутренние опоры, с помощью которых создавались эти вершинные достижения. К числу таких опор следует отнести комплекс архетипов христианской культуры, которыми пронизано практически всё мировое европоцентричное искусство. Героями многих произведений были персонажи Ветхого и Нового Завета. Библейские сюжеты, коллизии, философские идеи становились отправной точкой творческих раздумий и замыслов многих писателей. Бытийная насыщенность, неисчерпаемое богатство реальных, жизненных человеческих характеров, кладезь поэтических и эпических стилей — это делало Библию незаменимым учебником литературного мастерства. Святое Писание как выдающееся явление культуры, как непревзойденное литературное произведение, как незаменимый исторический документ — именно в таком качестве оно оказало, оказывает и еще долго будет оказывать огромнейшее влияние на самые разнообразные сферы культуры и искусства и прежде всего — литературы. И под этим углом зрения воздействие Библии на мировую, и в том числе — на русскую литературу, в частности ХХ века, несмотря на свою уникальность, находится в одном ряду со многими другими культурогенными факторами, составляющими актив человеческой цивилизации, такими, как древнегреческая и римская культура, мировой фольклор, Всемирная история. Герои и сюжеты Вечной Книги выполняют такую же формообразующую роль, как “Илиада», Робин Гуд и Великая французская революция. Каждое очередное поколение художников и поэтов черпает из нее вдохновляющие его темы. И это, учитывая неисчислимое множество библейских персонажей, совершенно естественно. Разумеется, есть в Библии главные герои, чье значение в ней настолько неоднозначно и велико, что они вновь и вновь оживают в очередных художественных интерпретациях под пером, резцом и кистью все новых авторов. Однако каждый раз их роль в конечном счете ограничена тем, что они либо выступают под своим именем, расширяя в трактовке очередного автора свою библейскую биографию, либо являются вспомогательным прототипом литературного героя, гиперболизирующим в силу своего сакрального происхождения то или иное качество этого героя. Так или иначе, но в данной ипостаси Библия, оказавшись в контексте литературного произведения, сохраняет в нем свой социум, являясь составным художественным элементом этого произведения. И этот элемент можно выделить, сопоставить с остальными, оценить степень их взаимодействия. Совершенно иной выглядит структура произведений, которые мы на протяжении всего данного исследования анализировали. Русская литература ХХ века в массе своей формировалась под воздействием двух идеологических влияний. Одно из них было явным, очевидным, нимало не скрываемым, а наоборот — декларируемым. Это влияние марксистской, большевистской идеологии. Именно эта идеология вследствие своего стремления дать окончательные ответы на вечные вопросы бытия определила тип советской культуры в целом как “закрытый», то есть ориентирующийся на четко сформулированные идейные установки и не позволяющий творцу, находящемуся в рамках этой культуры, выходить в свободно избранном им направлении за эти рамки. Эта особенность советской культуры и прежде всего — литературы официально обосновывалась сугубо политическими признаками, которые в сущности не имели никакого отношения к художественному творчеству, но были обязательны при оценке произведения искусства — такими, как классовость, партийность, идейность и т.п. Литературное творчество являлось составной частью политической идеологии и выполняло государственные задачи. Такое положение культуры в общественной структуре социализма отнюдь не уникально. Культура “закрытого» типа, к какой бы эпохе или стране она ни относилась, содержит в себе именно такие функции. Второй фактор, под воздействие которого попала литература исследуемого периода, был неявным, скрытым, более того — скрываемым. Влияние христианской культуры на советскую литературу оказалось возможным вследствие двух причин. Основной из них было типологическое совпадение исторических эпох. Как эпоха раннего христианства, так и эпоха пролетарских революций в силу своей социальной близости породили аналогичный тип безусловного миросознания как руководящей идеи. Что и определило исторический выбор типа культуры. И та, и другая несомненно относятся к “закрытому» типу. Второй же причиной, обусловившей воздействие христианской литературы на литературу советскую, было историческое соседство христианства и русской культуры. Большевизм как атеистически-материалистическая система мировоззрения представляет собой разновидность религиозного вероисповедания. А поскольку ближайшим и наиболее естественным (в силу устоявшегося проникновения в общественное сознание) соседом во времени и в пространстве было христианское, православное вероисповедание, то большевизм сформировался в процессе отторжения и притяжения христианства. В ходе отторжения большевизм, меняя основные знаковые символы с плюса на минус, в своей структуре попал в магнитное поле притяжения христианства и во многом продублировал его. Немаловажную роль сыграло, разумеется, и неизбежное, подсознательное проникновение в формирующуюся новую систему прежних, хоть и общекультурных, но все же — на христианской основе, образов, тем, символов, сюжетов. Из всех известных культур “закрытого» типа христианская оказалась наиболее распространенной, издавна существовавшей в быту и сознании как религиозный и культурологический компонент общественной жизни. Именно поэтому, когда возникла социальная необходимость в создании новой литературы, христианская схема, христианская структура, христианский трафарет построения литературного произведения неизбежно стал наиболее ходовым, наиболее употребляемым в творении образов и сюжетов, которые должны были отразить новую эпоху. Типологическая близость эпохи наложилась на хорошо знакомый способ художественного мышления, и в результате литература, опирающаяся на явно декларируемую антирелигиозность, на самом деле приобрела характер сугубо сакральный. Причем сакральность ее была вторичной, прохристианской. Таким образом, художественная действительность социалистического реализма, так же, как и мир христианской литературы, принадлежит к «закрытому» типу культуры. Это обусловило их генетическую близость и вызвало массу типологических схождений. Анализу этих схождений, подтверждающих мысль о сакральной сущности советской литературы, и было посвящено настоящее исследование. В качестве исходных моментов христианской литературы, которые послужили базой сопоставлений с русской литературой ХХ века, были использованы основные проблемы христианства как учения и основополагающие тексты. Одной из главнейших задач христианского вероисповедания в период его зарождения было согласование постулатов нового учения с уже имеющимся священным писанием, необходимость установления непрерывной закономерной связи Ветхого и Нового Заветов. Из числа многих, насколько известно, евангелистов в канонический Новый Завет вошли, как можно предположить, именно те, которые наиболее полно и убедительно продемонстрировали родственные и духовные соединения основных героев Ветхого и главного героя Нового Завета. Аналогичная задача встала и перед художниками слова эпохи победившего социализма. Для того, чтобы обосновать историческую закономерность именно такого общественного строя, необходимо было художественно убедительно продемонстрировать последовательную неизбежность его, вытекающую из всего предшествующего хода развития человеческой цивилизации. По сравнению с авторами Нового Завета решить эту проблему советским писателям было достаточно просто. Евангелисты не имели ни права, ни возможности переписывать или переделывать Ветхий Завет, он уже существовал и был слишком широко известен. Советские же авторы свободно погружались в глубь истории, совершенно безнаказанно создавая в ней именно те версии событий, которые соответствовали главным идеологическим постулатам теории исторического материализма и со всей очевидностью подтверждали правомерность пришествия на историческую арену государства диктатуры пролетариата. Авторы исторических романов и повестей, которым удавалась такая манипуляция с наибольшим художественным эффектом, пользовались, естественно, максимально возможными льготами, как исполнители важнейшего государственно-политического заказа. Творцам исторических романов и кинофильмов воздавались не меньшие почести в Советском Союзе, чем героям-летчикам или, в новое время, космонавтам. Наиболее ярким примером реализации идеологической сверхзадачи была творческая биография А.Н. Толстого, который использовал свой незаурядный художественный талант для воплощения этой сверхзадачи, для перемещения картин реальности художественной в разряд реальности, хоть и отдаленной во времени, но действительной. В результате чего, в частности, его роман “Петр Первый» с успехом подтвердил закономерность ведущей ведущей исторической роли пролетариата и обоснованность демократичного, но жесткого, даже, по мере надобности — жестокого способа правления в государстве. Обе эти задачи были весьма актуальны, и их решение в значительной степени способствовало упрочению сакрально-унитарных позиций как большевистской идеологической теории, так и марксистской душеспасительной практики. В рамках же социалистического реализма как художественного метода творчество А.Н. Толстого и его последователей и соратников создавало классический прецедент формирования творческого мышления в его максимально “закрытой», подчиненной актуальной политической идее, форме. Другой не менее важной проблемой создателей образной системы христианского вероучения была задача воплощения личности Учителя и Спасителя. С одной стороны, Христос — это помазанник Божий, предопределенный свыше, неизбежный и неотвратимый, а потому — имеющий власть поучать, лечить, воскрешать и карать. А с другой стороны, это человек с земной биографией, вышедший из толщи народной, обладающий как человеческими добродетелями, так и человеческими слабостями. Обе эти стороны авторы Нового Завета раскрыли с максимально возможной полнотой, создав образ возвышенный и трогательный, мистический и глубоко земной, находящий отклик в душе как интеллектуала, так и простого обывателя. Христианство завоевало лидирующее положение среди духовных учений не столько благодаря своим теоретическим максимам, которые мало кому по силам, сколько благодаря личности Иисуса Христа, парадоксальная по своему сочетанию небесного и земного судьба которого способна потрясти любое воображение. Если рассматривать Новый Завет как литературное произведение, то именно главный его герой является наибольшей творческой удачей авторов. А с точки зрения компаративистики необходимо признать, что такой персонаж в мировой литературе вообще уникален. Естественно, что литература нового времени, вступив на стезю сакрализации, не могла не использовать логическую схему образа Мессии. Сам по себе Иисус Христос как персонаж в силу своей “неисторичности» и как носитель “опиума для народа» в ортодоксальное советское литературное произведение, разумеется, права входа не имел. Сама же новая литература настоятельно нуждалась в новом положительном герое, роль которого со временем была сформулирована и теоретически, как главного элемента нового художественного метода — социалистического реализма, отличающего этот метод от предшествующего — критического реализма. Поэтому так важно было найти безошибочные художественные пути создания образа положительного героя эпохи созидания небывалых социальных устоев. И потому, творческим чутьем ощущая идеальную, стопроцентную уникальность самой структуры образа Христа, творцы новой литературы всячески стремились использовать наиболее действенные элементы этой структуры в создании образа, который бы смог реализовать извечную жажду человеческого идеала, примера для подражания, образца. Первым на этот путь встал М. Горький, который, как первопроходец, почти не скрывал, что биография Павла Власова, героя романа “Мать», написана не столько по канве судьбы реального Петра Заломова, сколько по линии земной жизни Иисуса Христа. Очередными кандидатами на роль советского Мессии стали Павел Корчагин из романа “Как закалялась сталь» Н.Островского, Чапаев из одноименного романа Д. Фурманова, чуть было не стал Григорий Мелехов из “Тихого Дона» М. Шолохова. По мере освоения всех тонкостей воплощения облика социалистического Христа новой ступенью художественного развития стал коллективный образ молодогвардейцев в романе А. Фадеева “Молодая гвардия». До бесконечности эксплуатация даже беспроигрышных приемов в художественном творчестве продолжаться не может, поэтому тиражирование советского Мессии закончилось на облике Евгения Столетова из романа В. Липатова “И это все о нем», который блистательно исчерпал все возможности продолжения этой линии и продемонстрировал своей очевидной неудачей необходимость ее завершения. Герои Горького, Островского, Фурманова и Фадеева выполняли функцию сакрального идеального персонажа, который на разных исторических этапах был воплощением актуальной политической идеи, созвучной духу времени: предреволюционного пролетарского движения (“Мать»), пробуждения широких народных масс к активной политической жизни (“Как закалялась сталь»), насущность надежного руководства в борьбе этих масс с врагами (“Чапаев»), массовый героизм советского народа (“Молодая гвардия»). Каждый из этих героев выполнял мессианскую функцию для очередного поколения, заполняя историко-культурную нишу и реализуя облик Спасителя в предлагаемых исторических обстоятельствах. Положительный герой советской литературы всегда рассматривался как безоговорочное достижение метода соцреализма. Жертвенный пафос, несомненная идеализация и многие другие признаки вторичного использования образа Мессии при создании этих положительных героев позволяют сделать вывод о латентной тенденции к творению культового читательского сознания. В христианском сознании помимо заглавного героя существуют еще и многочисленные проводники идей христианства: апостолы, святые и великомученики. Их земная биография может быть даже во многом схожей с судьбой самого Мессии. Основным их отличием является то, что они не были создателями какой-то новой философии жизни, творцами иного аспекта видения мира. Каждый из них лишь претворял в жизнь предначертанное свыше, реализуя то или иное предписание, тот или иной завет. Объединяет же их неразрывная связь с руководящей и вдохновляющей силой, благодаря которой они и способны зачастую творить чудеса. В “Деяниях апостолов» и в житиях святых и великомучеников воссозданы картины земного бытия продолжателей дела Иисуса, которые были примером ежедневного служения великой идее для многих поколений христиан. Поскольку во главу угла теории исторического материализма был поставлен фактор ведущей роли в истории отнюдь не личности, но класса, функция Мессии по необходимости обрела в советской литературе двойственный характер. С одной стороны, читателю нужна Личность, одной художественной идеей его воображения не утолить. Но личность, даже выдающаяся, в соответствии с теорией, погоды в истории не делает. Поэтому, с другой стороны, эта Личность должна быть плотью от плоти, костью от кости массы народной, она должна быть всего лишь воплощением ее лучших свойств. Потому образ советского Мессии мерцает в своей фактуально-исторической неопределенности. Он, как и Иисус Христос, наполовину — историческая личность, наполовину — легенда. Вполне историчным этот образ просто быть не мог. У всех советских Иисусов есть реальные прототипы, иногда даже носящие то же имя, но в основном их реальная биография покрыта дымкой легенды. Именно поэтому любая, даже наиболее выдающаяся личность новой эпохи не имела шансов, в силу закономерностей марксистского учения, претендовать на роль Мессии, который должен был быть отражением коллективной, классовой, массовой воли. Максимум, на который могла рассчитывать историческая личность в советской художественной действительности, это роль святого. И совершенно естественно главным претендентом на эту роль стал В.И. Ленин. В обширном художественном наследии, охватывающем различные стороны жития этого святого, отображены прежде всего самые разнообразные чудодейственные свойства, ему присущие, а также фрагменты его образа жизни, характерного для традиционного святого. Дух революционной святости, витающий над Лениным, свидетельствует о его неразрывной связи со Всевышней могущественной силой и вызывает у простых людей священный ужас и потрясение при встрече с ним: у печника из стихотворения А. Твардовского “Ленин и печник», у солдата Ивана Шадрина из пьесы Н. Погодина “Человек с ружьем». Нимб святого настолько очевиден, что проявления элементарных человеческих свойств у Ленина изумляют его современников не менее, чем если бы он творил чудеса (“В.И. Ленин» М. Горького, “Капитан Земли» С. Есенина, “Владимир Ильич Ленин» В. Маяковского и другие). Сама система взаимоотношений Ленина с народом представлена, например, в “Ходоках» Н. Заболоцкого именно как обращение простых смертных к святому старцу. Посмертная судьба Ленина также типична для святого: его мощи приобретают чудесные свойства (“Лонжюмо» А. Вознесенского). Не менее чудодейственны изображения Ленина (в “Разговоре с товарищем Лениным» В. Маяковского, в стихах С. Щипачева, И. Сельвинского). В истории христианства известно и явление карнавализации текстов и обрядов учения. Аналогичная процедура произошла с образом Ленина в пьесах М. Шатрова. Трагическая зачастую биография святого по мере распространения ее в массах приобретает черты опрощения, вульгаризации, лубка. Таким лубком стали многочисленные попытки создания художественного образа “национального» Ленина: индийского (Н. Тихонов), кавказского (К. Кулиев), казачьего (И. Варрава), эвенкийского (Элляй), ненецкого (Лапцуй) и т.д. Нашли свое место в когорте святых советской литературы, естественно, Маркс, Энгельс и Сталин. Революционные святцы требовали гораздо более обширного списка, который и пополнялся за счет жизнеописаний верных ленинцев в изданиях типа “Пламенные революционеры». Поскольку классовая идеология предполагала революционное развитие общества, то в ходе борьбы, разумеется, не обходилось без жертв. И эти жертвы возносились на алтарь революции в образе советского великомученика. Этой жертвенности практически сразу же был придан особый статус, несколько отличающий ее от христианского самопожертвования. Религиозный мученик, как правило — эпохи первых христиан, погибая во имя идеи, ощущал в этом специфическую общность с судьбой первоносителя этой идеи и потому, имея гарантию грядущего соединения с Христом, не усматривал в своей смерти ничего катастрофического. Это был естественный ход событий, предусмотренный еще основоположником учения. Для социального сознания новой эпохи мученическая гибель провозвестника идей пролетарской революции была уже трагедией, однако трагедией особого рода — “оптимистической» (термин Вс.Вишневского). Свойства оксюморона это словосочетание приобретает потому, что в соответствии с постулатами марксизма пролетариат исторически победоносен, следовательно, сопротивление его противников — бессмысленно, а значит — гибель носителей новых идей не оправдана, то есть — трагична. И тем не менее вопреки исторической закономерности диктатуры пролетариата, количество жертв и мучеников превышало все возможные ожидания. И для того, чтобы вся эта акция (революция, гражданская война и всё последующее) не стала просто трагедией, ей и было дано оксюморонное определение “оптимистическая». Под этим углом зрения представлены все типичные великомученики советской литературы, начиная с романа А. Фадеева “Разгром», где евангельская притча о погибшем зерне получает свою историческую реализацию. Одним из наиболее известных советских мучеников стал герой романа М.Шолохова “Поднятая целина» Семен Давыдов. Всё житие великомученика Симеона — его духовные и физические страдания, жертвенная гибель, всеобщая по этому поводу скорбь, обязательные последователи и продолжатели его дела — возведено до уровня апологии неистребимости идеи, ради которой и взошёл на священный алтарь герой романа. Специфические черты получило воплощение образа мученика времен Великой Отечественной войны. Поскольку литература этого периода выполняла вполне определённые, а именно — пропагандистские функции, её герои, силою обстоятельств военного времени неизбежно обречённые на мучения, тем не менее были практически неуничтожимы (“Василий Тёркин» А. Твардовский, “Батальон четверых» Л. Соболева и многие другие). Единственным исключением из этого были реальные, исторические мученики Великой Отечественной, если они как художественные образы реализовывались ещё и в произведениях литературы (“Зоя» М. Алигер, “Александр Матросов» С. Кирсанова, “Сын» П. Антокольского и другие). В послевоенной литературе о войне, когда количество погибших перестало быть военной и государственной тайной, когда выяснилось, что победившая сторона понесла гораздо более значительные потери, чем проигравшая, изменилась и тенденция изображения мученика военных лет. Его уже не окружала мистическая аура, непробиваемая для пуль врага. Он мог уже и погибнуть, как лейтенант Плужников из повести Б.Васильева “В списках не значился». Однако погибает он только после окончательного завершения своей мученической функции, совершенно по-библейски “смертию смерть поправ». Главным становится другое — утверждение морального превосходства советского человека над противником. Эта идея становится лейтмотивом как этой повести, так и многих других произведений литературы (“Повесть о настоящем человеке» Б. Полевого, “Брестская крепость» С. Смирнова и т.п.). В ходе развития образа советского великомученика возник целый ряд новых, подчас неожиданных, нетипичных его ипостасей. Так, например, Андрей Соколов из рассказа М. Шолохова “Судьба человека» по пристальном прочтении оказался дважды мучеником. Сначала — уже хорошо известным мучеником военного времени, прошедшим все круги ада, включая геенну фашистского концлагеря. Эта ипостась его воплощалась, так сказать, текстуально. Но скрыто, в подтексте, он был ещё и мучеником иного ряда, которому суждено было открыто воплотиться гораздо позже, в героях иных авторов, то есть мучеником сталинских лагерей. Не менее неожиданным, постепенно набиравшим силу в советской литературе, воплощением образа мученика стал образ мученика-дезертира. Разумеется, массовым это явление советская идеология, несмотря на огромное количество оказавшихся в плену, власовцев, бандеровцев и тому подобных, называть не решалась. И потому на первом этапе, в таких произведениях, как “Непокорённые» Б. Горбатова, “Дезертир» Ю. Гончарова и тому подобных, этому персонажу полностью отказывалось в человеческой сущности. Однако эволюция образа довела до психологического сопереживания с ним, например, в романе В. Распутина “Живи и помни». Таким образом мученики-герои и мученики-антигерои, постепенно сближаясь в историческом времени именно в своём человеческом мученичестве, как бы отрешаются от идеологических одеяний. Ещё одним подтверждением этому стали герои-мученики из новой волны произведений литературы, начало которой положил А. Солженицын повестью “Один день Ивана Денисовича». Жертвы сталинских тюрем и лагерей, несмотря на различие причин, приведших их туда, оказались под одинаково тяжким прессом, стершим эти различия. В произведениях А. Ахматовой, А. Рыбакова, В. Шаламова и многих других люди превращаются в “лагерную пыль», но те, кто сумел сохранить в себе человеческую личность, парадоксальным образом изменили сущность идеи советского великомученичества. Они выстояли и остались людьми не благодаря, а во многом вопреки советской идеологии, тем самым опровергая своим существованием самоё идею. Одной из главных задач марксистско-ленинской идеологии была задача воспитания новой общности — советских людей, которые по своей сути должны были принципиально отличаться от всех существовавших доныне общностей. Поэтому в литературном творчестве прямо и косвенно поощрялась идеологическая, воспитательная тенденциозность, направленная на формирование заданных свойств личности. В этом марксизм сходился с христианством, который следовал установке на поучительную, дидактическую роль Святого писания. Особое место в советской литературе отводилось созданию произведений, непосредственно несущих в себе специальную воспитующую функцию. Прежде всего такой литературой были произведения для детей и юношества, поскольку именно поколения, родившиеся при Советской власти, и должны были реализовываться в этой новой общности. Книги такого рода могли быть прямым морализаторством, катехизисом, литературным воплощением предписанных норм жизни советского пионера и школьника, зачастую завуалированным в развлекательную, игровую или даже сказочно-фантастическую форму (“Витя Малеев в школе и дома» В. Носова, “Старик Хоттабыч» Л. Лагина, “Баранкин, будь человеком!» В. Медведева и другие). Наиболее приемлемой, однако, была форма своеобразного нравственного рецепта для тренировки в ежедневном подвиге. Таким идеальным образцом советского ребёнка стал образ Тимура из повести А. Гайдара “Тимур и его команда». Не случайно прямое следование образу жизни этого литературного героя стало обязательной нормой, внедряемой советской воспитательной системой в повседневный быт школьников. Если Тимур стал воспитательным трафаретом для советского быта, то Мальчиш-Кибальчиш, другой герой того же Гайдара, явился образцом советского бытия, идеалом политической стойкости, то есть, тем, кем должен быть советский человек в экстремальной ситуации. В конечном счёте, Мальчиш-Кибальчиш — это тоже образ великомученика за идею. Следовательно, целью воспитательного процесса было формирование в сознании советского человека готовности не дрогнув умереть за Советскую власть. Однако помимо тех, кто впитал верность Советской власти с молоком матери, довольно долгое время объектом пристального внимания литературы были и те, с кем Тимур и Мальчиш-Кибальчиш впрямую конфронтировали — такие, как Квакин и Мальчиш-Плохиш. И здесь на литературу возлагалась задача уже не просто воспитания, а перевоспитания, обращения в новую веру, то есть, идея, аналогичная тому, как был обращён в христианство один из его врагов, ставший затем апостолом Павлом, столпом новой религии. Этот художественный алгоритм стал одним из наиболее широко пропагандируемых в советской литературе и искусстве. Показательным явилось сопоставление двух произведений, описывающих процесс массового, коллективного перевоспитания в условиях закрытого воспитательного учреждения. В первом из них, “Педагогической поэме» А. Макаренко эта процедура представлена глазами одной стороны — перевоспитывающей, во втором, “Республике ШКИД» Г. Белых и Л. Пантелеева, — глазами другой, перевоспитываемой, стороны. Можно было бы ожидать различие в оценке результатов этой деятельности. Однако этого не произошло, поставленная задача была достигнута, что и подтвердили сами объекты перевоспитания. Но цена, которую заплатило за достижение этого результата поколение вживляемых в советскую действительность, оказалась столь же высокой, как и та, которую требовал от своих сторонников в Новом Завете Иисус Христос, а именно — отказ во имя идейной общности от кровных, родственных и просто дружеских взаимоотношений. Только на таком уровне могло быть построено новое сообщество людей. Любая же попытка выйти из-под контроля коллектива подавлялась любыми, подчас изысканно-иезуитскими методами. Как это проявилось, например, в повести Л. Кассиля “Вратарь республики», где была продемонстрирована сила и мощь коллектива, сумевшего подчинить себе неординарную взбунтовавшуюся личность. Таким образом советская литература в своей воспитательной функции как нельзя более ясно выразила тенденцию формирования именно не отдельной личности, но личности как члена коллектива, как реализацию ленинской мысли о том, что нельзя быть свободным от общества, живя в нём. Даже если личность очень этого хочет. Огромную, подчас до конца не осознаваемую роль в формировании миросозерцания человека советской эпохи играла так называемая массовая песня, сущность которой вполне сопоставима с той ролью, которую в сознании человека верующего, христианина, играли псалмы. Уже первые, дореволюционные песни, провозглашающие основные идеи русского освободительного, а затем — пролетарского движения (“Отречёмся от старого мира» П. Лаврова, “Интернационал» в переводе А. Коца, “Варшавянка» в переводе Г. Кржижановского, “Смело, товарищи, в ногу!» Л.Радина и другие) прививали те политические истины, которые должны были быть внедрены в подсознание: необходимость победоносной пролетарской революции в мировом масштабе, прославление руководящей силы этой революции, то есть — партии, перспектива окончательной цели — коммунизма. В советское время усилиями мощного пропагандистского аппарата массовая псалмическая песня стала одним из главных средств поддержания в культурной атмосфере общества необходимого уровня идеологической температуры. Тексты советских псалмоидов (“Гимн Советского Союза» С. Михалкова и Г. Эль-Регистана, “Песня о Родине» В. Лебедева-Кумача, “Песня о Москве» В. Гусева, “Партия — наш рулевой» С. Михалкова и т.п.) несмотря на очевидную ущербность как формы, так и содержания, настойчиво насаждались в качестве именно культовых песнопений, то есть, рассчитанных на хоровое, массовое исполнение в различных социально маркированных ситуациях: собраниях, съездах, слётах, демонстрациях и тому подобное. Существовал ряд объектов, подлежавших художественному воспеванию, к числу которых относились “Родина» (в различном синонимическом воплощении), “Москва», “Партия», “Комсомол», “Ленин» (определённое время — “Сталин»), “Коммунизм». Все эти объекты различным, но идеологически подобным образом художественно обрабатывались применительно к возрастной категории потенциальных исполнителей советских псалмов: песни для взрослых, для юношества, для детей. Существовала возрастная градация и в подборе художественных образов для песен, носящих характер поучительного, дидактического псалма. Для пионеров, например, в качестве образцов для подражания избирались Аркадий Гайдар и его литературные герои, Гаврош, Павка Корчагин, молодогвардейцы, Павлик Морозов, пионеры-герои. В комсомольских псалмах действовали уже иные персонажи: Щорс, матрос Железняк, Чапаев, Матросов, Космодемьянская, Гагарин. То есть, эксплуатировались те социально значимые литературные и исторические герои, которые, во-первых, были уже идеологически апробированы, а во-вторых, несли в себе эмоционально-романтический заряд, необходимый для реализации псалма как литературного жанра. В советских псалмах, посвящённых каноническим личностям — Ленину и Сталину, наиболее отчётливо просматривается культовый характер этих текстов: безудержное восхваление, приписывание им всеведения, вездесущности и всемогущества (“Песня о Ленине» Р.Селянина, “Песня о Ленине» Ю. Каменецкого, “Посвящение» К. Ибряева, “Соколы» М. Исаковского, “Споём, товарищи, споём» В. Лебедева-Кумача, “Колхозная-застольная» Я. Шведова и многие другие). Коммунизм в песнях советской эпохи является понятием вполне сакральным, сопоставимым с понятием Царства Божия. Советские псалмопевцы, то называя этот социальный строй впрямую (“Коммунизм шагает по планете» Е. Долматовского), то эвфемистически используя синонимический ряд (“Ленин всегда с тобой» Л. Ошанина, “Марш энтузиастов» А. Д’Актиля), рассматривают его только как категорию, опирающуюся в своём существовании исключительно на веру. Советская массовая песня в сумме в сумме своей, подобно христианской Псалтыри, не формулировала никаких новых идей или постулатов, всего лишь дублируя в несколько иной, эмоционально насыщенной форме те идеи и постулаты, которые уже были изложены в основополагающем учении. Видимо, поэтому художественный уровень подавляющего большинства псалмоидных советских песен практически не выдерживает критики, что является характерной чертой этого жанра, в отличие от других культовых произведений советской эпохи, зачастую отмеченных печатью художественного таланта. Обязательным условием существования советского литературного канона, как оказалось, стало наличие своего рода “антиканона». И ещё до революции такой “антиканон» стал формироваться. Первым проявлением его стало творчество Ф.М. Достоевского, чей роман “Бесы» был определён как ересь хулы на Святого Духа Революции. Писатели-еретики могли становиться таковыми сознательно, как, например, Е. Замятин, который обозначил ересь как единственную животворную форму существования искусства и реализовал свои зловещие еретические, с точки зрения ортодоксального марксизма, пророчества в антиутопии “Мы». В свою очередь Б. Пильняк не ставил перед собой задачи накликать на себя анафему советского литературного клира, однако и он, после того, как приоткрыл в своей “Повести непогашенной луны» завесу одного из советских таинств, которые становились всё более распространёнными, также был зачислен в еретики. История советской литературы полна примерами того, как власти боролись с ересью. Инквизиция постепенно набиралась опыта, прежде чем это было поставлено на поток и в тюрьмы и лагеря рекой полились широкие писательские массы. Показателен пример того, как советская литературная церковь была поставлена в тупик еретической дерзостью О. Мандельштама, написавшего эпиграмму на Сталина (“Мы живём, под собою не чуя страны»), в которой он выразил свой даже не политический, а всего лишь эстетический протест против существующего способа правления. Прежде чем ликвидировать еретика, его заставили смириться, вынудив к написанию од Сталину, что, разумеется, его не спасло, и он был сознательно ликвидирован именно за свой литературный еретизм. Если Замятин, Пильняк и Мандельштам имели в своём активе действительные прегрешения против политического канона, то в случае с А. Платоновым система успешно опробовала свои возможности по искусственному формированию в общественном сознании образа литературного еретика. Сделано это было совершенно очевидно для поддержания идеи противостояния классовых сил, потому что те произведения, которые были опубликованы при жизни писателя, явно не давали никаких оснований для политических репрессий против него. Творчество М. Булгакова, с точки зрения отношения к литературно-политическому канону, пронизано духовным дуализмом. С одной стороны, такие его произведения, как “Дни Турбиных», это, конечно, не соцреалистический канон, но это и не антисоветская ересь. Это своего рода апокриф. С другой же стороны, в целом ряде произведений Булгаков впадал в совершенно откровенную ересь, как, например, в “Собачьем сердце». И это определило драматизм творческой судьбы писателя. Уже в постсталинскую эпоху литературные идеологи, с целью поддержания статуса напряженности политической борьбы, устроили шумный скандал, связанный с публикацией романа Б.Пастернака “Доктор Живаго». В кампанию по созданию образа врага-еретика были втянуты многие писатели, не говоря уже о волне митингов протеста, где роман Пастернака осуждали люди, вообще впервые слышавшие это имя. Это была совершенно явно сознательная акция по созданию религиозного экстаза. Под этим углом зрения вся история советской литературы может быть рассмотрена как борьба “канонистов» с апокрифистами и еретиками. Каковы же выводы? Возвращаясь к высказанному во «Введении» тезису о необходимости практического применения любого научного эксперимента, возьму на себя смелость утверждать, что предлагаемый мною подход к изучению русской литературы ХХ века является продуктивным способом объективного (насколько это вообще возможно) исследования. Проблема создания качественно новой истории русской советской литературы, а шире — литературы ХХ века, стоит в современном литературоведении достаточно остро уже довольно давно. Существующие академические монографии и вузовские учебные пособия, изданные в Советском Союзе, не устраивают уже никого. Еще в 1988 году литературовед Е. Добренко утверждал: «Здание нужно строить начиная с нулевого цикла, и утверждения о том, что оно «в принципе возведено», — опасный мираж. В принципе его у нас нет»5. Нельзя сказать, что за прошедшие годы ситуация кардинально изменилась к лучшему. Конечно, за эти годы с карты мира исчез Советский Союз, появились иные государства, изменилась коренным образом политическая атмосфера на этой территории. А все это нельзя не учитывать. И все-таки «здания» по-прежнему нет. Может быть, его нет объективно, нет потому, что не должно быть? И вообще, каковы возможности создания новой истории русской литературы ХХ века? Попробуем рассмотреть возможные «за» и «против» такой акции. Итак, почему такая история необходима, и необходима уже? Причин тому можно назвать несколько. Первая причина — историческая. По всей видимости, подошел к концу определенный исторический период, который был ознаменован тем, что в ряде государств существовали общественные устройства, опиравшиеся на авторитарный, недемократический способ правления. Этот способ правления сопровождался насаждением соответствующей унитарной идеологии, что, в свою очередь, стимулировало первостепенное развитие «закрытого» типа культур. С завершением этого периода появляется возможность проследить логику развития событий, в том числе — и культурных, с момента зарождения каких-то тенденций до их естественного исхода. Выявление закономерностей минувшего этапа поможет выявить как его место в ходе общецивилизационного процесса, так и возможные предстоящие тенденции. Следующая причина — действительно отсутствие теоретической базы. Все предшествующие концепции истории русской литературы ХХ века как литературы советской неприемлемы. Во-первых, ни в одной из них не был учтен богатейший фактический материал, во многом составляющий сущность литературного процесса ХХ века. И в то же время очевидно чрезмерный акцент делался на явлениях, представляющих чисто идеологический интерес. Объективную концепцию просто не на чем было строить. Многие из произведений литературы оказались насильственно вырваны из контекста времени своего создания, что в значительной степени исказило естественный общий ход развития, однако, в конечном счете, не отменило его. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита», появившись на свет на двадцать лет позже, все-таки сыграл свою роль в формировании общественного сознания. Аналогичные процессы происходят с произведениями А. Платонова и многих других. Долгие годы существовала автономно зарубежная русская литература ХХ века, сохраняя через классическое наследие духовную связь с материком. Во-вторых, существовавшие концепции опирались, естественно, на марксистско-ленинскую теорию тенденциозного, политизированного искусства. Вследствие этого подавляющее большинство оценок литературных произведений носило сугубо субъективный, сектантский, партийный характер, имеющий, разумеется, исторический интерес, однако не могущий влиять на формирование структуры концепции. И, наконец в-третьих, большинство концепций вообще было вызвано к жизни политической злобой дня, они, как правило, были сориентированы не столько на краеугольную, основополагающую теорию, сколько на «господствующую тенденцию». Поэтому в тех или иных концепциях можно подчас обнаружить более или менее трезвую трактовку каких-то явлений, но это вовсе не означало, что это научное достижение закреплялось навсегда. Смена политической ситуации легко могла аннулировать это достижение как антинаучное. Таким образом, «актив» концепций истории русской советской литературы: отсутствие использованного полноценного фактического материала, отсутствие объективного, свободного от изменчивых политических тенденций подхода к анализу литературного произведения и отсутствие какого-либо постоянства в применении теории к практике. Уже упомянутый Е. Добренко писал: «Нам нужна не просто новая концепция, а принципиально иное качество концепции; нам нужна такая концепция историко-литературного процесса Советской эпохи, которая исходила бы из принципиально иной почвы, иного типа мышления и, если хотите, иной методологии, в основе которой стоит широкий взгляд на проблему ценностей»6. Третья причина необходимости формирования новой истории русской литературы ХХ века — методическая. Советским литературоведением последовательно игнорировались многочисленные зарубежные историко-теоретические исследования. Если сопротивление концепциям западных так называемых «советологов» еще можно понять с точки зрения классовых позиций советской литературной науки, то пренебрежение тем, что было достигнуто усилиями литературоведов-русистов из стран «народной демократии», ничем иным как высокомерием объяснить нельзя. В то время как ученые Польши, Чехии, Словакии подчас располагали не только более обширным фактическим материалом, доходившим туда с Запада, но и в значительной степени отличавшейся от ортодоксальной советской теории системой научных взглядов. И наконец, последняя причина — методологическая. Как я уже говорил во «Введении», по моему глубокому убеждению, в гуманитарной науке нет и не может быть одной, единственно верной концепции истории литературного процесса. Поэтому даже предположительные усилия серьезного теоретика или группы теоретиков-единомышленников в лучшем случае приведут к созданию одной версии, одного варианта истории. А суть состоит в том, чтобы были представлены все возможные взгляды, теории, концепции развития литературы. И потому чем больше будет разработано вариантов, тем более объективной будет общая картина. Вижу реальные аргументы и против того, чтобы уже стремиться к созданию новой концепции истории литературы. Попробую их представить. Во-первых, даже имеющийся фактический материал пока что не допускает возможности полноценного анализа. На волне перестройки было издано многое из того, что лежало в архивах опальных прежде авторов, неопальные писатели повынимали из ящиков письменных столов то, что прежняя цензура не пропустила бы. Однако многое до сих пор лежит в архивах. Не издан даже полный Горький. Половодьем «оттепели» в свое время смыло с библиотечных полок собрания сочинений Сталина, а ведь без его прямого участия трудно себе представить литературный процесс наиболее выразительного советского периода. Где сейчас «творения» Л.И. Брежнева, которые были удостоены Ленинской премии по литературе и изучались в средней школе? Можно говорить о том, что сам «автор» их, возможно, и не прочитал, однако они составляют неотъемлемую часть общественного процесса своего времени. И таких примеров множество. Без их учета невозможна объективная картина исторической реальности. Во-вторых, практически не было возможности задействовать до сих пор литературу стран, где существовали аналогичные советскому тоталитарные режимы, — Германии, Италии, Испании, стран-сателлитов. А ведь там во времена властвования этих режимов существовала своя культура, во многих чертах генетически подобная советской культуре. Типологическое сопоставление различных национальных литератур, полагаю, могло бы помочь выявлению общих, интернациональных признаков «закрытой» культуры современного типа. И наконец, субъективные факторы: время и кадры. Для полноценного осмысления прошедших событий необходимо, чтобы закономерности отстоялись, а политические эмоции перестали воздействовать на психику исследователя. «Лицом к лицу — лица не увидать, — как говорил поэт. — Большое видится на расстояньи». И то же самое время необходимо, чтобы появились научные кадры, способные освободиться от шаблонов ортодоксального мышления и готовые к сопоставительному объективному анализу. Моисей, как известно, сорок лет водил евреев по пустыне, чтобы вымерло поколение рабов, а в землю обетованную вошли уже свободные люди. И все же я считаю, что аргументы «за» создание новой истории русской литературы ХХ века преобладают, и такую историю писать надо. Даже в том случае, если обстоятельства пока еще не позволяют создать полную и объективную картину, необходимо разрабатывать различные концепции, опирающиеся на все возможные исходные позиции, даже самые, на первый взгляд, невероятные. Позволю себе предположить появление каких-нибудь в достаточной степени убедительных теорий, выводящих, например, всю советскую литературу из пресловутого «жидо-масонского заговора». Ведь почему-то же существует столько лет эта идея, за это время она тоже сыграла свою роль в формировании общественного сознания, даже если считать ее абсолютно бредовой. Полагаю, не меньший интерес вызвала бы и теория, из которой, допустим, следовало бы, что вся русская литература представляет собой мозаику различных этносов, принесенных пришедшими из них русскоязычными писателями, каждый из которых, говоря по-русски, имел в то же время свое национально-этническое видение мира. Да любая концепция непременно имеет свое рациональное зерно, коль скоро она появилась на свет. Все действительное разумно. Кроме того, чем неожиданнее концепция, тем больший круг фактов и явлений втягивает она в обиход, делая их всеобщим достоянием. Надеюсь, что и представленная мной концепция истории русской литературы ХХ века как литературы «закрытого», религиозного типа может быть учтена при создании общей историко-литературной картины. ЛИТЕРАТУРА
|
|
|
||||
|
|
||||
 |
||||
|
||||