• Глава первая Типологическая общность и практическое своеобразие религии и идеологии
• Раздел 1. О религиозности русского народа
• Раздел 2. Большевизм как новый аспект религии
• §1.Сущность основополагающего мифа
• §2.Формирование догматов и канонов большевистской веры
• Раздел 3. Большевизм против религии
• Заключение к главе первой

ТИПОЛОГИЧЕСКАЯ ОБЩНОСТЬ И ПРАКТИЧЕСКОЕ СВОЕОБРАЗИЕ РЕЛИГИИ И ИДЕОЛОГИИ

Религия любого народа зиждется на двух основных понятиях: а/представлении о некоей сверхъестественной силе, способной управлять жизненными процессами, б/вере в существование этой силы и идее подчинения ей.

Насколько известно, нет и не было ни одного народа-атеиста. Вместе с тем, совершенно очевидно, что религиозность не является чувством врожденным. В противном случае не было бы атеистов вообще. Религиозность есть результат достаточно длительного функционирования социума разумных существ. Причины возникновения религиозности как таковой можно определять по-разному.

Либо так, как учит Библия: Бог обратился к людям и они узнали, что они суть создания Божьи. «И сотворил Бог человека по образу своему, по образу Божию сотворил его, мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею» (Бытие 1:27-28).

Либо так, как сказано в учебниках научного атеизма: слабые полудикие человеческие существа, убоясь могущества неуправляемых стихий, очеловечили их и населили небеса, «по образу своему», разнообразными по характеру существами.

Но как бы это ни происходило, религиозность является понятием столь же высокого порядка, как разумная речь, развитая коммуникабельность этноса и тому подобные признаки именно социальных структур, а никак не изначально присущих хомо сапиенсу родовых свойств.

Известные случаи отторжения человеческого индивидуума, естественные и искусственные, из среды себе подобных фиксируют утрату прежде всего человеческой речи, затем, видимо — разума. Ну и, конечно, ни о какой религиозности даже речи быть не может. Сказки о Маугли и Тарзане так и остаются сказками.

Следовательно, одно из двух: либо Богу нет дела до отдельно взятой человеческой личности и он предпочитает общаться с большими народными массами, либо же религиозность является потребностью социальной, такой же, как понятие государственности или понятие власти.

Разумеется, в иудаизме и христианстве существуют категории избранников Божьих (пророков, избранного народа и Мессии), через которых Бог общается с простыми смертными. Однако тысячелетия существования этих религий показали, что Бог явно переоценил довольно ограниченные возможности этих избранников, поскольку количество враждующих религиозных конфессий со временем не уменьшалось, а наоборот — росло.

Человек как существо социальное имеет целый ряд потребностей, которые стремится удовлетворить. И, вне зависимости от характера объяснения возникновения религиозности как феномена социальной жизни, именно религия (языческая, буддистская, мусульманская, иудаистская, христианская и т. д.) во многом заполняла и продолжает заполнять социальные ниши бытования человека.

Так, в частности, только религия в течение долгого времени удовлетворяла одну из самых насущных потребностей человека — потребность познания окружающего мира и самого себя, с различной степенью достоверности разъясняя и толкуя законы природы и человеческого организма.

Человеку изначально была присуща жажда систематизации и упорядочения мира природы — «И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым» (Бытие 2:20). Он стремился обосновать и оправдать существующие государственные структуры — «Бог низлагает царей и поставляет царей» (Даниила 2:21). Любая религия, как правило, дает свою космогоническую версию. В каждой религии есть своя иерархия, которой стремятся придерживаться и на земле ее сторонники.

Религия, населяя сознание человека разнохарактерными существами, способствовала его эстетическому развитию, стремясь в то же время сама быть наивысшим поэтическим произведением человечества. «Более 1/3 всего ветхозаветного Писания, — утверждает Библейский энциклопедический словарь, — нужно отнести к отделу поэзии…Что касается Песни Песней, то это ни с чем не сравнимый гимн любви»¹.

Кроме того, принадлежность к той или иной религии всегда придавала человеку ощущение социальной защищенности. Во-первых, религиозный человек большую часть ответственности за собственные поступки возлагает на Бога, как такого, который предписал ему поступать именно так, а не иначе. А во-вторых, чувство солидарности с собратьями по вере всегда облегчало необходимость выбора в альтернативных ситуациях и гарантировало, в свою очередь, их поддержку.

Таким образом, религия, в течение многих веков успешно выполнявшая целый ряд крайне необходимых человеку социальных функций (гносеологическую, коммуникативную, эстетическую и т.д.), вполне доказала свою целесообразность и в каком-то смысле незаменимость.

Атеизм как организованная система мировоззрения на различных этапах развития человечества осуществлял более или менее удачные попытки противостояния религиозности. Однако каждая из этих попыток приводила к еще более рьяному возврату к религии.

Разумеется, число равнодушных безбожников (не атеистов и не верующих) всегда было огромным в своей принципиальной неучтенности. Вместе с тем именно они всегда были неисчерпаемым резервом как для одного, так и для другого лагеря.

Нельзя не учитывать также и того фактора, что атеизм в своем наиболее полном выражении, по своей направленности и структуре, вполне адекватен религиозным системам. То есть в принципе атеизм сопоставим и может быть поставлен в один ряд с мировыми религиями, может быть признан одной из них. Впрочем, об этом — речь впереди.

Изо всего этого следует сделать вывод о том, что религиозность как форма общественного сознания, сопутствующая человечеству в ходе всей обозримой истории, составляет его неотъемлемую принадлежность. Человек общественный — это человек религиозный.

Объективных данных, свидетельствующих о том, что такое положение дел в будущем каким-либо естественным образом изменится, пока что нет. Можно только предположить, вслед за писателями-фантастами, что прилетят инопланетяне и неопровержимо докажут, что жизнь на Земле — это один грандиозный эксперимент, который они как раз проводят, но что эксперимент этот по случаю нехватки финансов решено прекратить. А посему, граждане, готовьтесь к Армагеддону.

Хотя, надо полагать, даже такой исход дела не изменил бы сущности идеи. Пресловутые инопланетяне были бы восприняты либо как второе Пришествие, либо как происки Сатаны. Ситуация в конечном счете такова, что не важно — есть Бог или его нет. Как сказал один француз: «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать». То есть, не Богу нужен человек, а человеку — Бог. И такой вывод устроит, видимо, как верующих, так и неверующих. А религиозность была, есть и будет неотъемлемым признаком человеческой цивилизации на Земле.

Раздел 1 О РЕЛИГИОЗНОСТИ РУССКОГО НАРОДА

История религиозности русского народа, как и остальных восточных славян, достаточно хорошо изучена и не отличается особой оригинальностью. Переход от языческого политеизма (Перун, Даждьбог, Велес и другие) к христианскому монотеизму в принципе традиционен. История русского православия с его реформами и контрреформами также ничем особенным не отличается от истории европейской версии христианства.

Однако есть два момента, которые определили своеобразие восточнославянской религиозности. И оба они носят характер географический.

Первый момент: принятие христианства. Конец десятого века от Рождества Христова. Киевская Русь. Государство находится на пограничье между Востоком и Западом, Севером и Югом. Везде уже установились монотеистические государственные религии. И только Русь еще барахтается в колыбели язычества.

Великий князь киевский Владимир сначала пытается сделать из язычества нечто фундаментальное, способное внушить уважение иностранным послам: раскрашивает деревянных идолов золотом и серебром, отводит для славянского пантеона почетное место возле своих палат. Все напрасно. Есть боги, но нет божественной истории, одни легенды да сказки. Стыдно перед цивилизованными странами.

И приходится князю Владимиру отказываться от отечественных капищ и кумирен и посылать гонцов в разные стороны, чтобы подыскали религию поосновательнее. Выиграло в этом конкурсе, как известно, византийское христианство.

Далее события развивались по сценарию, который затем многократно повторялся во многих концах земли: свет христианской истины пробивал себе дорогу огнем и мечом. Но суть не в этом. Русь находилась на раздорожье разных религий и с равной степенью вероятности могла принять любую другую. Выбор зависел от одного человека и был по существу совершенно произволен.

История эта была зафиксирована бесхитростным летописцем и с самого начала была широко известна. То есть, то, что святая матушка-Русь, в общем-то, православна совершенно случайно. И этот факт существовал в сознании народа изначально.

Вот и получилось: лежит Русь на пути «из Варяг в Греки». Из Варяг на Русь пришла государственная власть, а из Грек — государственная религия. Прошли века, религия прижилась, обросла своей историей, а факт порочного зачатия, как первородный грех — остался.

Чтобы оправдать его, пришлось отправлять на Русь апостола Андрея Первозванного, формировать православную когорту святых, святителей, мучеников, отцов церкви. И все равно: открываешь «Повесть временных лет» — и факт налицо.

Вот он, феномен географического местоположения на пограничье различных частей света, различных культур и цивилизаций. Феномен, породивший, с одной стороны, постоянное ощущение бесприютности: не государство, а проходной двор. А с другой стороны — готовность двигаться с одинаковой легкостью в любую сторону, невероятная мобильность души и тела.

И религия христианская стала своей, только сростясь с исконным язычеством и подогнав свои праздники под славянский земледельческий календарь. И хоть и построено было по всей Руси огромное количество храмов Божьих и монастырей, но крестовых походов за Гроб Господень никогда Русь не устраивала и войн религиозных не вела. Миссионерство православное, конечно, было, но без крайностей экспансионизма и конкистадорства. И Святой Инквизиции не было , и охоты на ведьм не учиняли. Да, был раскольничий фанатизм, но опять-таки это было сугубо внутренним делом Руси.

«На необъятной русской равнине возвышаются церкви, — писал Н.Бердяев, — подымаются святые и старцы, но почва равнины еще натуралистическая, быт еще языческий»². Д.С.Лихачев, говоря о русской культуре ХVI века, отмечал: «Слитность двух культур — язычески-народной и церковно-византийской — была своеобразным «литературным двоеверием», основой которой являлось все же светское начало»³.

Таким образом, можно сказать, что отношение к христианской религии на Руси всегда было несколько отстраненным. Может быть, прав был Белинский: «Годится — молиться, а не годится — горшки накрывать»? Да и Н.Бердяев утверждал: «Русский народ в массе своей ленив в религиозном восхождении, его религиозность равнинная, а не горная»⁴. Известный этнограф С.Максимов свидетельствовал о том, что на христианских богослужениях “долго длится …монотонное… чтение, и так как смысл читаемого не всегда доступен темному крестьянскому уму, то … многие покидают чтеца, чтобы … присесть где-нибудь в притворе и задремать. Наши корреспонденты из лиц духовного звания резко осуждают это неуважение к церковному богослужению»⁵. Однако сам исследователь убежден, что “такой ригоризм едва ли можно признать справедливым»⁶. Современный писатель русского зарубежья Р.Редлих, создавая образ советского человека 40-х годов, продолжает эту тенденцию и доводит ее до предела: “Не ждите от него даже ненависти к большевизму или фашизму. Все это для него только слова. Он легко выговаривает их, но ничуть в них не верит»⁷.

И второй момент своеобразия. Снова географический. Христианство пришло на Русь из Византии, второго Рима. На Руси христианство окончательно упрочилось уже после распада древнерусской империи — Киевской Руси, когда образовался новый, северный, центр восточных славян — Москва, и стала формироваться новая империя — Московское, а затем Российское государство. «Московские русичи, — пишет Д.Балашов, — результат смешения русичей киевских и славян прибалтийских с местными угро-финнами. Смешение это произошло полностью в эпицентре пассионарного взрыва ХIII-ХIV веков»⁸.

К этому времени Византия отошла в прошлое, христианство отчетливо разделилось на католичество и православие, и Россия вполне логично выдвинула в качестве объединяющей религиозно-государственной идеи формулу: «Москва — третий Рим, а четвертому не бывать».

Н.Бердяев писал: «Русское национальное самомнение всегда выражается в том, что Россия почитает себя не только самой христианской, но и единственной христианской страной в мире. Католичество совсем не признается христианством»⁹. Причем Д.Балашов вполне серьезно утверждает: «Трудно представить, что было бы с нами, ежели престол митрополитов русских остался бы в Киеве, под властью Ольгерда, а вскоре и польских католиков. Московская Русь могла бы вовсе не состояться»¹⁰.

В христианстве изначально существует мысль о богоизбранном народе, которому поручено свыше спасти человечество. Во втором тысячелетии от Рождества Христова о богоизбранности евреев, несмотря на Ветхий Завет, всерьез говорить уже не приходилось. Приняв эстафету от второго Рима, Москва восприняла идею о перепоручении мессианской миссии и довольно основательно ею прониклась. Этому способствовал быстрый и значительный прирост государства. «Широка страна моя родная» — это многовековой рефрен самосознания русского человека.

Каждая нация, как доказал Г. Гачев¹¹, в зависимости от геополитического положения своей страны, имеет принципиально своеобразный образ мира. Для самосознания русского человека естественна необъятность его Родины, ее громадность и, вследствие этого, значительность. Как это у Гоголя: «От нашего городка семь лет скачи, ни до какой границы не доскачешь».

Конечно, трудно предположить, что русский мужик задумывался об ответственности и величественности эпохальной задачи, возлегшей на его плечи. Имперская идея третьего Рима была идеей скорее государственной, чем религиозной. Однако Россия на восток от Волги становилась государством полиэтничным, и русский мужик на Алтае и в Забайкалье становился носителем и представителем как русской государственности, так и русского православия. И уже в наше время академик Д.С.Лихачев пишет: «В ее (России) культуре не найти резких различий между западным Петербургом и восточным Владивостоком»¹².

Естественно, такой географический масштаб не мог не сказаться на самосознании народа. Огромность территории, распространенность расселенности вызывала убежденность в исключительности нации. Естественно было говорить о национальной гордости великороссов, но и вправе были другие нации обвинять русских в великодержавном шовинизме. Русь-матушка совершенно органически восприняла постоянный, ставший даже фольклорным, эпитет — святая.

Говоря об идее соборности святой Руси, А.Ф. Лосев писал о «русской национальности как органическом интернациональном центре передового человечества»¹³. Вот так, не более и не менее. Ему вторит Д. Балашов, говоря о решающей роли идеологического руководства страной церковью: «Она позволила создать государство, утвердить принципы соборного единения, связала общество идеологически, скрепив его морально-этическими нормами христианской идеологии»¹⁴.

Таким образом, религиозная идея в России приобрела ярко выраженную государственную, великодержавную окраску. Православие стало орудием воплощения централизованного имперского государства. Даже тогда, когда государственная власть, например, Петр Первый, внешне попирала власть церковную, она всегда искала в православии поддержки, единомышленников. И тот же Феофан Прокопович, церковный деятель и писатель, украинец по национальности, словом и делом поддерживал Петра.

Вот эти два момента сыграли решающую роль в становлении русской религиозности. С одной стороны, русский человек в массе своей склонен относиться к религиозной вере скорее с легкомыслием. Он более суеверен, чем религиозен. Он более терпим, чем фанатичен. В вопросах веры он более конформист, чем радикал. Постольку, поскольку христианская религия не мешает его естественному существованию. С другой стороны, русское общественное сознание проникнуто идеей великодержавного мессианства, иногда — воинственного.

Отдельно взятый русский человек — это язычник во Христе. Но русское государство — это уже богоизбранный народ, призванный на своем примере разрешить проблемы всего человечества. А так как человек никогда не живет только частной, или только общественной жизнью, то отсюда и происходит это парадоксальное, взаимоисключающее явление, которое иностранцы называют таинственной русской душой. Один из них, француз маркиз де-Кюстин, во времена императора Николая I утверждал, что “политические верования здесь сильнее и прочнее религиозных»¹⁵.

Я далек от мысли, что росчерком пера разрешил вековую загадку, тем более, что религиозной идеей не исчерпывается весь этот феномен. Однако события текущего столетия пока что подтверждают ход моих рассуждений. А реализуются ли они в будущем — время покажет.

Раздел 2 БОЛЬШЕВИЗМ КАК НОВЫЙ АСПЕКТ РЕЛИГИИ

И.В. Сталин с гордостью сравнивал ВКП(б) с орденом меченосцев, имея в виду сплоченность рядов, железную дисциплину и фанатичную преданность идее. История Коммунистической партии Советского Союза, от ее зарождения в конце прошлого века до нынешнего призрачного состояния, вполне подтверждает как пафос этого высказывания, так и вынырнувшую на поверхность ее сугубо религиозную сущность.

Л.Д. Троцкий, который как будто бы был заклятым врагом Сталина, тем не менее в своих суждениях шел тем же путем, хотя, как человек более начитанный, и нашел более точную аналогию: «Большевики относятся к демократам и социал-демократам всех оттенков, как иезуиты — к мирной церковной иерархии»¹⁶.

В таком ключе трактовали дело своей жизни столпы практического большевизма. Видимо, эти сопоставления и сравнения не случайны, да и далеко не единичны. Сталин и Троцкий, скорее всего , вынуждены были подхватить этот образ, подняв перчатку, брошенную из лагеря идеологических противников большевизма.

Уже в 1918 году либералы дореволюционной закваски, пока что надеясь на возможность дискуссии, утверждали: «Христианство есть религия царства небесного, социализм же есть религия царства земного»¹⁷, «Социализм — это христианство без Бога»¹⁸. А в 1937 году в книге «Истоки и смысл русского коммунизма» Н.А. Бердяев создал вполне законченную концепцию коммунистической веры, в каковой совершенно естественным светом сияли перлы такого типа: «Сочинения Ленина — священное писание» или «Святой Иоанн Златоуст был совершенный коммунист» и тому подобное¹⁹.

Сравнение марксизма (большевизма, социализма, коммунизма, ленинизма и т.д.) с религией (христианством, православием) и для той, и для другой стороны было скорее поэтической фигурой, нежели аргументом, однако — фигурой определяющей. Разумеется, в ортодоксальных трудах советских историков и идеологов даже намека на такого рода сопоставления не могло бы появиться. Идеологи — люди подчиненные, им семью кормить надо. Это только парящие у высот власти орлы могли себе позволить такие вольности.

И все же самые первые ассоциации оказались самыми устойчивыми. В 1991 году выходит книга полуофициального политолога С. Платонова, где говорится: “Как ни странно, конкретное разбирательство по существу, предметный социологический анализ показывают, что наши общественные науки совсем не надо ругать. Ибо наша так называемая общественная наука как социальный институт — и с точки зрения места, которое она занимает в системе общественных отношений, и с точки зрения базового типа личности — это религия, нормальная религия. Причем религия достаточно примитивного типа… Учение представляет собой свод предписаний и поучений относительно того, чего он должен делать, чего не должен…Если взглянуть на это дело с точки зрения того, что это религия — всё сразу становится на свои места…Имеется сборник священных текстов, и надо его трактовать»²⁰. А в 1993 году литератор В. Маканин вторит Бердяеву: «Мессия-Ленин»,»Моисей-Маркс», «Апостолы Свердлов, Сталин, Калинин…», «Крупская — божья матерь»²¹ и так далее и так далее. Устойчивость этой образной системы является свидетельством ее жизнеспособности и взывает к серьезному размышлению.

§1. СУЩНОСТЬ ОСНОВОПОЛАГАЮЩЕГО МИФА

«Миф, — утверждает А.Ф. Лосев, — возможен без религии. Но возможна ли религия без мифа? Строго говоря, невозможна»²².

Таким образом, если предположить, что большевизм — это религия, то ему должен был предшествовать некий основополагающий миф, из которого эта религия, питаясь его соками, выросла. Тот же Лосев в фундаментальной работе «Диалектика мифа» обоснованно доказывает, что таким краеугольным мифом было марксистское учение. Забавно наблюдать, как солидный ученый, доказав аутентичный мифологизм «Коммунистического Манифеста», по-детски радуется достигнутому результату: «Картинка! И после этого говорят, что тут нет никакой мифологии»²³.

Попробуем вдуматься и вообразить себе марксизм как миф. Вот Геркулес-пролетариат, взяв в руки остро отточенное учение о прибавочной стоимости, нападает на гидру империализма и отсекает ей головы!.. Пожалуй, под пером бойкого публициста такая картина и могла бы родиться, но вряд ли бы она захватила своей живописностью огромные человеческие массы, подвигнув их на многолетние муки и подвиги. Вряд ли бы она создала религию.

А ведь большевизм реально существовал и существует. Зародившись в России, он рассеял свои семена по всему свету, став одной из мировых религий. Очевидно, есть какие-то неоспоримые постулаты и идеалы (как в каждой религии), которые достаточно просты, чтобы быть понятными каждому, и достаточно убедительны, чтобы можно было в них безоговорочно поверить.

Христианство завоевало мир десятью заповедями и идеей братской любви. Что дал миру марксизм? Тут и думать долго не надо: идею коммунизма. «От каждого — по способностям, каждому — по потребностям». Рай для лодырей и дураков. Принцип простой и понятный, ради него имеет смысл и потрудиться, и повоевать, и поголодать, и пострадать. Зато уж потом…!

Вопрос о том, почему именно в России так прочно внедрился марксистский миф о коммунизме, давно не дает покоя историкам и политологам. Ленин утверждал, что Россия, дескать, выстрадала право быть центром революционного движения. Что ж, пути Истории неисповедимы, может — и так. Однако, думаю, что не случайно в разговоре с Горьким Ленин упомянул, что не знает России.

Христианство на Руси укреплялось мучительно и кроваво, вламываясь в языческий мир славянского духа и так до конца и не вытеснив его, смирившись с сосуществованием. Практически единственным источником познания восточнославянской языческой мифологии являются сказки. Мировосприятие русича, система его ценностей видны в сказках с такой же отчетливостью, как на выкопанной из-под напластований времени амфоре виден барельеф. Сквозь столетия христианства в сказках до нас доносится голос язычника-славянина.

И кого же мы видим в этих сказках? Кто тут главный герой? Кому отданы симпатии автора и слушателей? И плебисцита проводить не надо. Это Емеля-лентяй и Иван-дурак.

Говоря высоким штилем, в них воплотилась вековая мечта русского мужика: ничего не делая, иметь все. От каждого — по способностям, каждому — по потребностям. Чудесная случайность, волшебная удача — и вот Емеля, не слезая с печи, руководит царством. Да и Илья Муромец, былинный богатырь, тоже сидя на печи дождался, когда фортуна в облике калики перехожего наконец-то повернулась и к нему лицом. Иван-дурак, несмотря на табуны коньков-горбунков и царевен, так и идущих к нему в руки, ни в одной из сказок не напрягал своих умственных способностей. Все случалось как бы само собой.

Эти герои получают все волшебные дары за одно-единственное достоинство: они — хорошие парни. В смысле — незлые, невредные. И этого достаточно. А кто же, рассказывая или слушая сказку, не видит в герое себя? А кто же себя не считает хорошим человеком?

Таким образом, идея коммунистического устройства мира как нельзя более соответствовала традиционному, с языческих времен, мировоззрению русского человека. Именно поэтому, надо полагать, миф марксизма так молниеносно привился на русской почве.

Впрочем, если бы хотя бы элементов чего-то близкородственного не было в мировоззрении других народов, то идея коммунизма так и осталась бы сугубо внутренним делом России. Однако Золушка и ей подобные персонажи известны в фольклоре и других народов, что, собственно, и создало предпосылки для восприятия. Правда, отличие благонамеренной и трудолюбивой немецкой Золушки от хамоватого лежебоки — русского Емели достаточно велико, чтобы и определить приоритет. Золушка в крайнем случае могла бы и обойтись без помощи феи, наверняка бы прожила жизнь благополучно, на кусок хлеба всегда бы имела. В то время как Емеле без волшебной щуки никаких жизненных перспектив было не видать. Ему без коммунизма просто не обойтись.

Итак, марксистский миф о рае на земле отличался от церковного мифа о рае на небе кардинально. Во-первых, выгодным местоположением упомянутого учреждения. А во-вторых, он не предполагал прямой и непосредственной личной ответственности за гарантию доставки к месту назначения. Место в раю на небе надо было зарабатывать индивидуально, в то время как рай на земле предлагалось строить коллективно.

«Русская религиозность, — считал Н. Бердяев, — женственная религиозность, религиозность коллективной биологической теплоты, переживаемой как теплота мистическая. В ней слабо развито личное религиозное начало, она боится выхода из коллективного тепла в холод и огонь личной религиозности»²⁴. В этой коллективности коммунизма русский мужик сразу же усмотрел место для своей личной теплой печки. Миф лег в давно и заранее приготовленное по размеру место, как будто всегда тут и был.

Массам вполне достаточно мифа. Религия же нужна жрецам. И религия начала создаваться.

§2. ФОРМИРОВАНИЕ ДОГМАТОВ И КАНОНОВ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ВЕРЫ

На самом раннем этапе христианства, когда еще не были написаны Евангелия, когда еще не были сформулированы черты, отличающие новую религию от прежней, иудаистской, главным аргументом неофитов были признаки достоверности божественного происхождения Иисуса Христа: чудеса, исцеления, воскрешения, явления. Потому так важны были свидетели земной жизни Мессии, которые могли бы задокументировать конкретные факты и события. Вера основывалась не на вере, а на непреложных фактах.

Гонитель первых христиан Савл был человеком умным, образованным и посвященным в основные постулаты христианства, что не мешало ему преследовать его со всем возможным рвением. Потребовалась личная явка Иисуса, чтобы он убедился, что таковой существует: «И внезапу отблиста его свет от небесе, и пад на землю, слыша глас глаголющ ему: Савле, Савле, что мя гониши. Рече же: кто еси, Господи? Господь же рече: аз есмь Иисус, егоже ты гониши, жестоко ти есть противу рожна прати» (Деяния 9:3-5). И Савл, обратясь в апостола Павла, действительно не «попер противу рожна», а, ссылаясь теперь уже на, так сказать, аргументы и факты, стал проповедовать новую религию аж до самой смерти.

Достоверность в ХХ веке строится на фактах уже несколько иного уровня. Миф о светлом коммунистическом будущем был, несомненно, хорош, он и до сих пор привлекает многих. Однако, миф превращается в религию только тогда, когда в действие вступают люди, когда акция с небес перемещается на землю

Религия без церкви — миф. А церковь — это священнослужители. Священнослужителям же нужна легитимность их духовной власти, удостоверение их права руководить построением светлого будущего. Таким удостоверением в ХХ веке призвана быть наука. Коммунизм — миф, научный коммунизм — уже наука.

И создается наукообразный канон: об этапах построения социализма и коммунизма, во всем мире и в отдельно взятой за горло стране, о классовой борьбе и диктатуре пролетариата, о роли крестьянства и трудовой интеллигенции, о социалистическом соревновании и плановой экономике, о личности и массах в истории и т.д. и т.п. Основоположник государства и практической идеологии торопится охватить умом все стороны функционирования действующего храма и дать ответы на все возможные вопросы будущих жрецов. Причем, и это — самое главное, практическое учение демонстративно и постоянно опирается на теоретический миф, полный объем и подробности которого подавляющему большинству неофитов попросту недоступны. Как сказал поэт: «Ни при какой погоде я этих книг, конечно, не читал».

Однако принцип последовательности соблюдается строго. Так же, как стих 37 главы 8 Евангелия от Марка сопровождается ссылкой на стих 9 псалма 48 Псалтири, так и каждое положение Ленина исходит из соответствующего постулата Маркса или Энгельса. Разумеется — творчески осмысленное и применительно к изменившимся историческим обстоятельствам, поскольку «марксизм — не догма, а руководство к действию».

Наукообразная достоверность достигается, кроме того, двумя неотразимыми способами: статистикой и апелляцией к личному опыту слушателей.

Статистика, как известно, знает все. И в этом смысле она так же непознаваема, как Бог, который тоже все знает. И пути ее так же неисповедимы. То есть, против применения статистики, как и против лома, нет приема. Если ученый политик с безапелляционным видом заявит, что, например, на 138 заводах энской области из 25378 членов профсоюза 13,8% принимает активное участие в работе кружков кройки и шитья, то возразить ему на это может только такого же пошиба и полета деятель той же ориентации, но это уже будет дискуссия средневековых авгуров. А массовому потребителю такая цифирь внушает благоговейный ужас и преклонение перед таинством посвящения в святая святых.

Тем более действенен второй прием: апелляция к личному опыту. По контрасту с аристократическим всеведением демократические примеры из жизни простого рабочего и колхозника действуют как выстрел в упор.

Иисус действовал аналогично. Сначала пройтись пешком по воде, или утихомирить бурю, или накормить голодную толпу пятью хлебами, а потом снизойти к потрясенной до ужаса публике и, рассказав притчу, выжать слезу умиления знанием мельчайших подробностей виноградарского дела.

«Революционный социализм, — пишет Н. Бердяев в 1918 году, — не есть экономическое и политическое учение, не есть система социальных реформ, — он претендует быть религией, он есть вера»²⁵. А в 1937 году добавляет: «Коммунизм…сам хочет быть религией, идущей на смену христианству, он претендует ответить на религиозные запросы человеческой души, дать смысл жизни»²⁶.

И в соответствии со своими претензиями большевистское вероисповедание насыщает жаждущую религиозных чувств человеческую душу не только статистической достоверностью, не только доказательствами своего права на эту душу, но и собственно чувствами.

Неофит должен чувствовать себя богоизбранным, только тогда он способен бестрепетно идти в пасть льва. Революция, как и религия, умрет без пафоса. Пафоса сопричастности к величайшему в истории событию. Пришествие Мессии вполне сопоставимо с первой в мире пролетарской революцией. Все происходящее в устах жрецов новой веры представлялось как скачок в будущее. Каждый рабочий ощущал себя зодчим нового мира. Любое событие мыслилось только в масштабах всего земного шара и всей предшествующей и будущей истории.

Снабжение народонаселения Советского Союза пафосом всегда было задачей первоочередной, и в этой области никогда перебоев не было, даже в самые трудные годы. И потому советский народ в массе своей был уверен, что «нам нет преград ни в море, ни на суше».

Прикладное значение пафоса, в принципе, состоит в том, чтобы гиперболизацией значимости того или иного события или явления видоизменить его сущность в глазах участников или свидетелей, вплоть до абсолютной замены.

Евангелист описывает смерть Иисуса. Факт печальный, но не идущий ни в какое сравнение по значимости с фактом воскресения, то есть с чудом. Однако, когда Иисус «испусти дух», «завеса церковная раздрася на двое с вышняго края до нижняго, и земля потрясеся, и камение распадеся, и гроби отверзошася, и многа телеса усопших святых восташа» (Матфея 27:50-52). То есть, представлена картина всемирной катастрофы, которая должна усугубить цену утраты, с тем, чтобы читатель Евангелия как можно более проникся чувством собственной греховности.

В то время как эпизод воскресения представлен как проходной, само собой разумеющийся, чуть ли не повседневный. На гробе Иисуса сидит ангел и говорит пришедшим женщинам: «Вем бо, яко Иисуса распятого ищете. Несть зде: воста бо, якоже рече. Приидите, видите место, идеже лежа Господь. И скоро шедше рцыте учеником, яко воста от мертвых: и се варяет вы в Галилеи: тамо его узрите» (Матфея 28:5-7).

Не оставляет ощущение чего-то очень знакомого. Приходят в контору посетители, но шефа нет на месте, зато есть секретарь, который говорит, мол, убедитесь, посмотрите — нету его, но если поспешите, то есть шанс, что застанете его там-то. Такая бытовая картинка.

Это перенесение акцентов вполне понятно. Смерть видели все, это факт достоверный. И именно своей достоверностью обеспечивающий чуть ли не документальную точность любой приплюсованной к нему сумме событий и явлений, которыми евангелист почел нужным окружить единственный достоверный факт, создавая необходимую ему ауру пафоса.

По факту воскресения этот прием уже не действует. Сколько чудесных событий ни нагромоздил бы автор (а описать всеобщее ликование природы по этому поводу было бы куда как просто), они все равно не усиливали бы значения воскресения, а лишь вызывали бы своим излишеством ненужные подозрения. А так — все в порядке, воскрес и воскрес, обычное дело. Обещал ведь. В чем нельзя отказать евангелистам, так это в понимании законов и правил агитации и пропаганды.

В каком ключе действовали большевистские миссионеры? Вот текст листовки Политуправления Реввоенсовета республики: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь ! Враг напал на нас, наш общий враг. Бьет красный набат. Слышите ли, братья рабочие и крестьяне? Вас зовет на бой кровь сотен тысяч замученных, повешенных, зарубленных и застреленных русских, украинских, еврейских, латышских, польских и финских пролетариев — ваших братьев. Отомстите!… Защитите! Бьет красный набат, и железный звон его разносится по всему миру»²⁷. Ну и далее в том же духе.

А в чем, собственно, дело? Кто на кого напал? Да никто ни на кого не нападал. Германия в 1918 году просто продолжала длящуюся уже четвертый год войну, не желая принимать во внимание происходящие в России перемены. Конечно, кровь польских и финских пролетариев вопиет к небу, однако кровь немецких пролетариев, несмотря на заглавный лозунг, почему-то не упомянута.

Да и упомянутым пролетариям не долго оставалось ходить в качестве весомых классовых аргументов. Через два года пролетарии польские превратятся в белополяков, а через двадцать лет финские — в белофиннов. Несмотря на пролитую кровь.

Огонь пафоса возжигается для акцентирования нужных моментов, для освещения необходимых мест, а отнюдь не всей картины. Принцип действия сформулирован еще апостолом Павлом: «Аще бо истина Божия в моей лжи избыточествова в славу Его, что еще и аз яко грешник осуждаюся?» (Римлянам 3:7). Впрочем, то, что библейские тексты пестрят противоречиями, давно является общим местом. «На каждое запрещение есть разрешение, на каждое проклятие — благословение, и наоборот. Так где же библейская мораль? Ее нет»²⁸.

Ложь, неверность человеческая не имеют никакого значения. Главное, чтобы они были во славу «Его». И за годы Советской власти здравомыслящие советские прихожане уже инстинктивно реагировали: чем больше пафоса в освещении чего-то, тем больше в этом лжи «во славу Его».

Цель оправдывает средства — этот иезуитский лозунг красной нитью прошел через всю историю Советского Союза. Фактов в доказательство бессмертности этого лозунга в последние годы предоставлено более чем достаточно. А какова же была цель?

А она должна была быть непосредственно связана с основополагающим Мифом. Именно так она и сформулирована в партийном гимне, который долгое время был гимном государственным: «Мы наш, мы новый мир построим: кто был ничем, тот станет всем!». Но ведь это неприкрытая цитата из Евангелия от Матфея: «Мнози же будут перви последнии, а последни первии» (Матфея 19:30).

Иисус говорил о Царстве Небесном, партийный гимн обещает светлый рай на земле. Однако парадокс советского образа жизни (один из многих) заключался в том, что политический догмат стал житейской мудростью. «Это есть наш последний и решительный бой» — распевали неофиты новой веры, имея в виду Октябрьскую и грядущую мировую революцию. Однако со временем знамя борьбы, под которым раб шел в бой, чтобы стать хозяином жизни, превратилось в константу повседневного быта. Палка оказалась о двух концах.

Мировая революция отодвигалась в неопределенное будущее, а гимн продолжал исполняться. С кем прикажете бороться? Раз тот, кто был ничем, может стать всем, то с таким же успехом и тот, кто стал всем, в один прекрасный момент может стать ничем. И эта мозаика реализовывалась во все большем масштабе. Сегодня — любимец партии, завтра — враг народа. Для повседневного употребления была даже придумана поговорка: «Ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак». Что соответствует евангелическому: «Всяка душа властем предержащым да повинуется, несть бо власть аще не от Бога» (Римлянам 13:1).

Все взаимозаменяемо. Никто не без греха. «Бог истинен, всяк же человек ложь» (Римлянам 3:4). А коль скоро всяк человек — ложь, а гимн призывает из ничтожества выходить как можно скорее, то и доносительство расцветает пышным цветом, лагеря заполняются дармовой рабочей силой, государство крепнет. «Несть бо власть, аще не от Бога», а зря у нас, как говорилось долгие годы, не сажают. Так цель, де-юре продолжая оставаться целью, де-факто превратилась в средство.

Советскую власть противники большевиков обвиняли прежде всего в узурпации, в насильственном изменении естественного хода истории. Не считаться с этим упреком было нельзя, и потому истории в Советском Союзе уделялось чрезвычайно большое внимание. Естественно, марксистско-ленинской истории. Суть этого варианта истории состояла в том, чтобы все, предшествовавшее Октябрю 1917-го года выглядело как подготовка к нему.

«Все предшествующее историческое развитие вело как раз к тому, чтобы случилось то, что случилось. Восстания (время от времени) темного народа — затем декабристы — Герцен — рабочий класс — и наконец Ленин, стали теми предрелигиозными актами и действующими лицами, которые определили приход новейшей религии. И (уже в обязательной связи с ней) — дальнейший ход развития человечества в целом…Из времени сами собой поднялись фигуры пророков…как из моря — рослые, один к одному…Кампанелла и Томас Мор, Фейербах и Фурье, анархист Кропоткин и неанархист Плеханов, и — меняя свое место в ряду — там и тут возникал гениальный диалектик Гегель»²⁹.

Очень важно было также показать принципиальное отличие Октября как исторического факта, изменившего судьбу человечества, направившего его по новому пути: «Революции, совершавшиеся до октября 1917 года, сменяли одну форму эксплуатации другой, сохраняли эксплуататорский строй. Октябрьская революция, первая победоносная социалистическая революция, положила начало избавлению общества от эксплуатации человека человеком, великому социальному обновлению мира, открыла новую эпоху в истории человечества — эпоху перехода от капитализма к социализму и коммунизму»³⁰.

Курьезность ситуации состояла в том, что до 1917 года в России, кроме РСДРП(б), было довольно много революционных партий, которые, в общем, тоже стремились избавить общество от эксплуатации человека человеком и тоже хотели перейти от капитализма к социализму. И атмосфера конкуренции действительно была такой, что не случайно Ленин говорил: «Промедление смерти подобно». Но и риск проигрыша был также предельно высок. Настолько, что никто, кроме лидера большевиков, не взял на себя ответственности заявить: «Есть такая партия!». А кто не рискует, тот, как известно, не пьет шампанского.

И потому после революции самыми лютыми ее врагами стали считаться не столько монархисты и буржуи (последних принято было даже использовать в качестве «специалистов»), а все эти эсеры, меньшевики и прочие кадеты, с которыми в свое время пивали чаи в эмиграции, штудируя Маркса. Ведь они были, по логике революционной борьбы с царизмом, равноправными престолонаследниками.

А с нежелательными наследниками, мнимыми и действительными, по устоявшейся традиции русской истории, правящие помазанники божьи поступали довольно круто. Достаточно вспомнить судьбу царевича Дмитрия или Иоанна Антоновича.

И ведущим лозунгом на долгие годы стали ленинские слова: «Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться». А лучшей защитой, как это известно, является нападение. Партии-конкуренты были не менее, а иногда и более многочисленны, чем большевистская, не менее энергичны, однако к концу гражданской войны ни одна из них уже не подавала признаков жизни. Большевики той эпохи умели защищаться.

Какие тут аналогии с историей христианства? Самые очевидные. Христианство отличается от иудаизма, из которого оно выросло, трактовкой понятия Мессии. Иудаисты, упрощенно говоря, считают, что обещанный пророками мессия еще не пришел. В то время как христиане вот уже почти две тысячи лет празднуют его рождение. Причем, как указывает Библейский энциклопедический словарь, «он Сам (Иисус Христос) применял к Себе древние пророчества о Мессии и принимал без возражения название — Мессия»³¹.

Естественно, современные Иисусу духовные лидеры, а ими были тогда фарисеи, не успевшие своевременно сориентироваться в назревшей социально-политической ситуации и не сообразившие вовремя воскликнуть «Есть такая партия!», то есть «Сын Божий есмь!» (Иоанна 10:36), были категорически против того, чтобы считать Мессией, как они считали, одного из них, но более проворного и отчаянного, чем они. Сам Иисус правомерно видел в них врага номер один: «Аминь, глаголю вам, яко мытари и любодейцы варяют вы в Царствии Божии» (Матфея 21:31). Новый Завет пестрит проклятиями в адрес фарисеев, как учебник истории КПСС — в адрес меньшевиков и троцкистов. В свое время французский путешественник маркиз де-Кюстин, своеобразно, но весьма пророчески путая религию и политику, предвещал: “Из религиозных разногласий возникнет некогда социальная революция в России, и революция эта будет тем страшнее, что совершится во имя религии»³².

Впрочем, идеи своих политических противников, выдавая их за свои, большевики постоянно использовали. Большевистский практицизм, как одну из ярчайших особенностей самого способа функционирования этой идеологии, отметил Джордж Оруэлл в своей книге»Скотный Двор» (эпизод со строительством мельницы). Христианство тоже не чуралось ходить по чужим стопам. «Почти везде, куда приходили благовествовать апостолы, находились общины прозелитов, знакомые с учением фарисеев о мире духов и воскресении, и привыкших к богослужебному порядку в синагогах, который давал возможность излагать общине новое учение»³³.

И постепенно история человеческой цивилизации под пером и в устах большевистских миссионеров превращалась лишь в обширный комментарий к истории КПСС. Почти так же, как в христианстве все свелось к судьбам богоизбранного народа, породившего Мессию.

Советскому человеку положено было знать избранные фрагменты из всемирной истории, иллюстрирующие тезис о примате классовой борьбы: Спартак, Робин Гуд, Вильгельм Телль, Разин, Пугачев и т.д. Все прочее было от лукавого . И апостол Павел поучал: «Изыдите от среды их и отлучитеся, глаголет Господь, и нечистот не прикасайтеся: и аз прииму вы» (2-е Коринфянам 6:17). Такой подход порождал ощущение исторической исключительности Советского Союза, государства, которое как бы совершило прыжок в будущее. Отсюда чувство особенности по отношению к другим странам и народам. «У советских собственная гордость: на буржуев смотрим свысока» — писал гениальный советский псалмопевец Владимир Маяковский.

Тут-то и крылось коварство создателей новой религии, до сих пор многими не осознаваемое. Даже голодая и холодая советский гражданин ощущал себя более привилегированным по сравнению с жителями капиталистических стран, потому что «я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Больше того, прививалось высокомерно-снисходительное отношение к остальным жителям Земли, как к недотепам, которые никак не сообразят, что же им делать, в то время как мы, советский народ, «тесно сплоченный вокруг Коммунистической партии, уверенно идем в авангарде мирового общественного прогресса, вместе с народами братских социалистических стран прокладываем всему человечеству путь к светлому будущему — коммунизму»³⁴.

А то обстоятельство, что этому самому человечеству вовсе не к спеху в светлое будущее, во внимание не принималось. Куда оно денется, это человечество, ведь «учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Святое Писание наполнено такой же уверенностью: «Что глина в руке горшечника, то вы — в руке Моей» (Иеремия 18:6). Именно потому так тщательно препарировалась и так настороженно дозировалась в Советском Союзе история, что она, как святой дух, способна проникать в сознание человека и создавать из него либо яростного апологета, либо непримиримого врага.

И тогда человек либо готов умереть в тюрьме НКВД со словами «Да здравствует товарищ Сталин!» на устах, либо, как академик Сахаров, даже будучи в ореоле славы и пользуясь всеми возможными при социализме благами, понять порочность системы и стать ее противником.

Одна из главных заповедей христианства — самоунижение во имя всеобщего равенства. Тут и известная притча о подставлении щеки, и сентенции типа «И иже аще хощет в вас быти первый, буди вам раб» (Матф.20:27), и описание процедуры омовения ног апостолам Иисусом Христом (Иоанна 13:4-15). Это была нравственная революция, ведь ни в десяти заповедях, ни в Ветхом Завете вообще идеи жертвенной братской любви нет. Бог Ветхого Завета — Бог мести. А апостол Павел заклинает: «Благословляйте гонящия вы, благословите, а не клените» (Римлянам 12:14).

И в «Моральном кодексе строителя коммунизма» шестая (из двенадцати) заповедь звучит так: «Гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку — друг, товарищ и брат»³⁵.

Однако христианские общины только во времена, описанные в «Деяниях апостолов», сохраняли атмосферу равноправия. Нет необходимости подробно останавливаться на истории христианских церквей и монашеских орденов. Хорошо известно, что ни одна армия мира не может сравниться по степени иерархизованности с христианским клиром. Целование туфли наместника Бога на земле — выразительный символ иерархической пирамиды, весьма удаленной от символического же омовения ног апостолов, которое совершил Христос. Каждая из современных церквей — это прекрасно организованная, централизованная структура, со своими многочисленными ступенями подчиненности уровней и со всеми вытекающими из этого неизбежными последствиями, информация о которых время от времени выплывает на поверхность светской жизни.

Такое превращение объясняется довольно просто. Основоположники христианской религии находились в откровенной оппозиции как к правящим религиям (римской и иудейской), так и, выдвигая идею царства небесного, к властям земным вообще. Подпольное, катакомбное существование неизбежно требовало как можно более тесной духовной сплоченности, братства душ. Очень показателен евангелический эпизод, в котором мать двоих апостолов, сыновей Зеведеевых, стала просить у Христа, чтобы ее дети в Царстве Небесном оказались рядом с Иисусом, один по левую, другой по правую сторону. Христос ей категорически отказал, а прочие апостолы, «слышавше, негодоваша о обою брату» (Матф. 20:24).

Когда же христианство, сначала в Римской империи, а затем в Европе стало религией господствующей, когда отцы церкви стали править не только службы духовные, но и миром, то есть, когда христианство вышло из оппозиции и пришло к власти, ситуация кардинально изменилась. У этой новой власти неизбежно появилась новая оппозиция: реформаторы, раскольники и т.д.

Бороться с врагом можно было, только организовавшись в четкую структуру с единоначалием, с рангами и степенями, с приказами и дисциплиной, с наказаниями и поощрениями. (Христос никого, даже своих яростнейших противников и злейших врагов, не наказывал. Хотя , разумеется, возможностями такими располагал. Единственной жертвой Иисусовой ярости оказалась смоковница, которую он покарал за то, что она обманула его ожидания и не дала предполагаемых плодов.)

Таким образом, положение обязало христианскую церковь «там слов не тратить по-пустому, где можно власть употребить». Из истории известно, что такие мощные организации, как Ватикан, Святая Инквизиция, Святейший Синод, как говорится, и сами шутить не любили, и другим этого не позволяли. На вратах этих учреждений незримо (а иногда и зримо) сияли слова из Святого Писания: «Не мните, яко приидох воврещи мир на землю: не приидох воврещи мир, но меч» (Матф. 10:34).

Марксистское социальное учение, исходя из утопистской теории как одной из источников и составных частей его, также проповедовало всеобщее равенство людей по факту рождения. Однако это была проповедь по принципу — «от обратного», поскольку в капиталистическом обществе существовало сословное и имущественное неравенство. Предлагалось «мир насилья» разрушить, а орудием разрушения, «могильщиком капитала» был назначен пролетариат. Для этого ему вручался грозный «меч» — диктатура пролетариата.

То есть, сразу возникало противоречие, своего рода логический казус, устранить который революционными методами невозможно. С одной стороны, все люди — равны, а с другой, для того, чтоб они стали равны, определенной группе людей, а именно — пролетариям, передаются на не определенный срок свершения революции неограниченные привилегии, которыми они могут пользоваться по своему усмотрению.

Из этого, казалось бы, чисто умозрительного парадокса, как из Иисусова меча, родились вполне реальные и катастрофической силы разрушительные стихии, приведшие к необходимости обуздания их. «У пролетариата нет иного оружия в борьбе за власть, кроме организации»³⁶, — говорил Ленин.

Во-первых, марксистская партия, РСДРП, уже с 1903 года , с момента разделения на большевиков и меньшевиков, поставила ребром вопрос о членстве в ней. Кому можно поручить нести в массы слово Божие, то бишь марксово учение — это оказалось роковой проблемой, с которой, собственно, и начался большевизм. («Большевизм существует, как течение политической мысли и как политическая партия, с 1903 года»³⁷ — В.И. Ленин).

С одной стороны, партия — в оппозиции, а значит, ей необходима массовость, солидарность, сплоченность, широкие круги сторонников. Следовательно, надо облегчить вступление в партию всем заинтересованным в конечном результате. Так думает Мартов.

Но иначе думает Ленин. Член партии — это не просто сочувствующий, который в момент демократических выборов в парламент отдаст свой голос. Нет, это аскет и подвижник, который даже на супружеском ложе будет членом партии. Ленин мыслил как Христос: «Се аз посылаю вас яко овцы посреде волков: будите убо мудри яко змия, и цели яко голубие» (Матф. 10:16). Член партии должен ощущать себя апостолом, которому поручено архиважное дело, даже если ему поручено возить навоз. «И иже не приимет креста своего, и в след мене грядет, несть мене достоин» (Матф. 10:38).

И с принятием пункта Устава партии, утверждающего необходимость не просто разделять партийные идеи и способствовать их воплощению в жизнь, но и активно работать в одной из парторганизаций , партия с чистой совестью могла выбросить из своего названия слово «демократическая». Что она, собственно, и сделала в 1918 году, чтобы уже никто не заподозрил ее в демократичности. Поскольку член партии лишался тем самым собственной воли, но подчинялся воле организации.

Член партии, по сути, переставал быть даже гражданином своей страны, как, например, было во время первой мировой войны, когда большевики выдвинули лозунги на поражение. В той или иной форме эта идея просквозила через всю историю Советского государства. Достаточно вспомнить различные девизы типа «Партия сказала — надо, комсомол ответил — есть!».

Зафиксированные в Уставе требования строгой партийной дисциплины, подчинения меньшинства большинству и безусловной обязательности решений высших органов для низших касались, вроде бы, только членов партии. Однако «Коммунистическая партия Советского Союза является руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы, всех государственных и общественных организаций»³⁸. Официальные источники не смущаясь утверждали то, что с самого начала этого государства накрепко было вбито в головы сограждан. Впрочем, опирались эти источники на, как говорится, первоисточник: «Ни один важный политический или организационный вопрос не решается ни одним государственным учреждением в нашей республике без руководящих указаний Цека партии»³⁹.

И сложилась уникальная, ни в одном государстве не имевшая прецедента (кроме, разумеется, вассальных «стран народной демократии»), ситуация, когда страной правил, даже при наличии официального главы государства, всего лишь лидер правящей партии. Не имело значения, был ли это явный диктатор Сталин или якобы демократы типа Хрущева или Горбачева.

В Советском Союзе не было, как в царской России, «Табели о рангах» и соответствующих каждому чину обращений: «Ваше благородие», «Ваше превосходительство» вплоть до «Высочества» и «Величества». Однако «наше слово гордое — товарищ» варьировалось в зависимости от ситуации не менее гибко. «Тамбовский волк тебе товарищ!» — грозно ответствовал находящийся при исполнении начальник забывшемуся работяге, рискнувшему обратиться к нему с таким словом. А полный титул Брежнева, из которого нельзя было при упоминании в официальном тексте ни выбросить, ни переставить ни одного слова, состоял из 13 элементов: «Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР товарищ Леонид Ильич Брежнев». Причем, комичную неграмотность, которую создавала нелепая позиция слова «товарищ», упрямо никто не хотел видеть, поскольку оно входило в исконный ритуал и первоначальный ассортимент и без него — никак нельзя. Все равно что Советскую власть отменить.

Так слово, символизировавшее собой принцип универсального равенства, эволюционировало, не изменившись формально, до титула, которым можно было карать и миловать, и воплотило в себе весь изначальный смысл иерархической пирамиды советского общества.

Впрочем, большевики не далеко ушли от дореволюционного речевого обихода, где также существовало универсальное слово — «государь». «Извольте выйти вон, милостивый государь!»- барски-высокомерно говорилось какому-нибудь зарвавшемуся попрошайке, прежде чем приказывалось вышвырнуть его из господского дома. Однако царь-батюшка тоже был — государь, «Государь император». Словесные игры иногда откровеннее официальных постулатов выясняют суть дела.

Раздел 3 БОЛЬШЕВИЗМ ПРОТИВ РЕЛИГИИ

«Религия — это опиум для народа» — определили с самого начала основоположники и занялись активным внедрением атеизма и материализма. Большевизм повсеместно, теоретически и практически, ниспровергал все и всяческие религии, громя церкви, расстреливая пачками священников, закрывая, как это было с греко-католиками, целые религиозные конфессии. Выросло несколько поколений, не знающих «Отче наш». Впрочем, в последнее время об этом было много сказано, и тут уже все ясно.

В системе материалистического мировоззрения атеизм прочно соединился с эпитетом «воинствующий». Церковь в срочном порядке была отделена от государства, а школа — от церкви. Хотя официальные церкви, следуя евангелическим заветам чтить любую власть, поскольку она — от Бога, готовы были принять и эту, большевистскую. Кликушествующие фанатики, которых везде хватает, сути дела не меняли.

Тем не менее с первых шагов Советской власти отношение к служителям культа было самое легкомысленное: их то и дело расстреливали, ссылали, сажали. Ощущалась явная нетерпимость, как-будто церковники чем-то особым насолили большевикам. Но в том-то и дело, что попы даже толком не успели проштрафиться, как их начали ставить к стенке. Это была явная месть за старые грехи. Тут надо искать глубже, до Октября.

Один из самых «советских» литераторов Ф. Кузнецов попытался однажды определить «родословную нашей идеи» следующим образом: «Нашу идейную родословную, наши духовные корни, в полном соответствии с ленинским учением о культурном наследии, надо искать прежде всего в подвижнической деятельности тех, кто в ХIХ веке в борьбе с самодержавием, крепостничеством и буржуазностью отстаивал активность гражданских и патриотических позиций, — в деятельности русских революционных демократов»⁴⁰. То есть, речь идет о разночинцах, духовными лидерами которых были сильно обжегшиеся в юности на религии поповичи Чернышевский, Добролюбов и иже с ними. О них, “сыновьях священников», пророчески писал еще в 1839 году маркиз де-Кюстин: “…Сущая язва России… Эти господа образуют нечто вроде дворянства второго сорта… Я уверен, что этот элемент начнет грядущую революцию в России»⁴¹.

Вполне естественным было их, неофитов материализма, горячее стремление расквитаться с грехами молодости. Они этого и не скрывали. По этому поводу очень сильно огорчался мистический писатель начала века В. Розанов: «Весь тот дух и тон, какой мы соединяем с христианством, жаргон и фразеология его, его мотивировка, его слова и манеры, жесты и причитания, какие имеют «главным складом» своим духовенство и распространены всюду, которые имеют главною книгою Евангелие и действительно пошли от него, — все, все это имеет в «мыслящих реалистах», в Базаровых и Рахметовых такое непонимание себя, такое отрицание себя, такую вражду, гнев и презрение к себе, недоверие и отвращение, что я не умею передать! Да все это знают, все чувствуют.»⁴².

Ясно, что и юный Володя Ульянов, которого «буквально перепахала» действительно гениальная по анестезирующей силе воздействия книга Н.Г. Чернышевского, оказался, несмотря на отсутствие личного неоатеистического опыта, яростным безбожником. И, придя к власти, стал расплачиваться по полученным в идейное наследство векселям.

Со временем это приобрело видимость цивилизованных форм, однако постоянно «Коммунистическая партия рассматривает религиозную идеологию как антинаучную и потому ведет научно-атеистическую пропаганду»⁴³. По той простой причине, что «православная и другие религии в течение многих столетий служили российскому самодержавию и эксплуататорским классам, активно боролись против освободительных движений рабочего класса и крестьянства, демократических и социалистических идей»⁴⁴. Как легко заметить, в результате религия в лице церквей была прямо отнесена к врагам Советской власти со всеми вытекающими из этого выводами.

Как противовес и замена мировоззрению религиозному не мудрствуя лукаво было предложено мировоззрение «научно-атеистическое». Впрочем, атеизм не был, разумеется изобретением большевиков. Они только впервые ввели его как государственное мировоззрение. Короли могли менять религиозные взгляды с легкостью необыкновенной, считая, что «Париж стоит мессы», и быть по сути самыми откровенными безбожниками. Петр Первый мог таскать попов за бороды и переливать монастырские колокола на пушки. Но следует признать, что только большевикам хватило решительности объявить стране, где в каждом селе стояла церковь, что Бога нет.

Такого рода хирургическое вмешательство рационально оправдано могло быть только в том случае, если на место одного ампутированного органа немедленно вставляется и приживляется другой, с аналогичными функциями. И большевики проделали эту манипуляцию прямо на глазах у изумленной публики, которая даже не успела заметить, откуда в цилиндре взялся кролик.

И только искушенные престидижитаторы понимающе перемигнулись. «С научной точки зрения, — изображая по мере необходимости ученого-материалиста, писал в 1922 году религиозный философ А.И. Введенский, — атеизм тоже есть вера…именно вера в несуществование Бога, а вовсе не знание»⁴⁵. И далее, как водится, разоблачал незадачливых начинающих фокусников, демонстрируя, откуда именно они вытащили кролика: «Чтобы научным образом обязать нас сделаться атеистами, надо научно доказать, что Бога нет, а не ограничиваться одним лишь тем, что никто не умеет строго доказать его существование»⁴⁶. Итак, атеизм — вера.

Три года спустя ему вторит практикующий религиевед митрополит А.И. Введенский, однофамилец философа, который в ходе диспута с наркомом просвещения А.В.Луначарским, потыкав слегка главного большевистского краснобая носом в его собственные религиозно-марксистские грехи молодости, вынужден был заявить: «Я считаю, что атеизм есть тоже религия. Как это ни парадоксально, граждане, но это так»⁴⁷.

Первоначально это звучало как казус. В том смысле, что, дескать, чего же еще ждать от церковников. Однако с течением времени этот тезис все более становился секретом полишинеля. И вот А.Ф. Лосев, которому на протяжении долгой научной жизни успешно удавалось прикидываться философом-материалистом, в одной из работ ничтоже сумняшеся пишет: «Атеизм есть догмат, а не наука. Атеизм есть вид догматического богословия и является предметом истории религии»⁴⁸.

А уже в относительно недавние времена это начинает звучать чуть ли не как общее место, и Е.А. Фролова в книге «Проблема веры и знания в арабской философии» как само собой разумеющееся цитирует исламского мыслителя: «Атеизм, погруженный в свое безбожие, есть также религиозное чувство, но действующее противоположным путем. Это вера. Сама наука базируется на аксиомах, которые невозможно доказать точно»⁴⁹.

Ситуация становилась все более экуменической. Патриархов стали награждать орденами и медалями Советского Союза, а они их стали с гордостью принимать. «Все чаще и чаще вспоминаются мрачноватые прорицания,- пишет на излете перестроечного периода, в 1991 году, А. Архангельский, — о том, что очень скоро КПСС будет вынуждена преобразоваться в ППСС — Православную партию Советского Союза»⁵⁰.

Крупные мыслители явно потеряли интерес к этой проблеме, что засвидетельствовало кризис напряженности в этой области. Все застыло в некой аморфной неопределенности. И окончательно ввести большевистский атеизм в ряд религиозных верований ни у кого особого желания не возникало — это вроде бы было уж слишком легко. И доказывать обратное стало уделом районных лекторов общества «Знание».

Большевизм и религия вошли в патовую ситуацию. Победить никто не может, сдаваться никто не хочет, ничью предлагать неудобно. Конфликт мог бы разрешиться только в том случае, если одна из сторон сойдет с доски. Однако самым парадоксальным является то, что для оставшейся на доске стороны это будет пирровой победой.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ К ГЛАВЕ ПЕРВОЙ

Гносеологическая и типологическая близость религии, в частности — религии христианской, и идеологии, в частности — идеологии большевистской, достаточно очевидна. Проще всего было бы тут ограничиться сакраментальным — sapienti sat.

Однако возникает неизбежный вопрос: коль скоро они подобны, то должны быть подобны и их судьбы. Но о большевизме как-то трудно сказать, что, зародившись, по историческим меркам, сравнительно недавно, он продолжает, как это было с христианством, свое победоносное шествие по континентам. О практическом воплощении большевизма на Кубе, в Китае и в Северной Корее, за недостатком фактического материала, сейчас говорить не будем. Европа, казалось бы, решительно отрясла прах большевизма со своих ног и выставила за дверь «призрак коммунизма», который так долго по ней бродил. Конечно, и тут не все так просто, и некоторые процессы очень напоминают традиционные христианские реформаторские и контрреформаторские борения.

Если оставаться на почве аналогий, то с железной последовательностью напрашивается вывод о будущем большевизма. Ведь какие бы страсти, расколы и Варфоломеевские ночи ни сотрясали христианство, оно продолжает благополучно существовать: в форме католической, греко-католической, протестантской, православной, баптистской, адвентистов седьмого дня, свидетелей Иеговы и так далее. Каждая из этих форм считает свою правду истиной в последней инстанции, хотя все они опираются на одну и ту же небольшого формата книгу, состоящую из 67 разделов, написанных в разное время разными людьми и названную в результате просто Книгой — Библией. Так или иначе, река христианства, раздробясь на более или менее мощные течения, продолжает течь и утолять жажду миллионов людей.

История большевизма развивалась по гораздо более сконденсированному во времени сценарию. Большевизм уже миновал и катакомбный период, и период формирования кафолической (вселенской) церкви в виде Коминтерна, и в рясе государственной религии вволю походил, и в облике инквизиции наломал костей и пролил крови вдосталь, и с расколами и ересями меньшевистскими и троцкистскими всласть поборолся. Да, сейчас он переживает кризис, он уже не владычествует, как прежде, над половиной мира.

Но из этого совсем не следует, что он умер. Петр Яковлевич Чаадаев, русский мыслитель прошлого века, настолько оригинальный, что официально, приказом по империи, был объявлен сумасшедшим, высказал как-то парадоксальную мысль, которую я никак не могу додумать до конца: «Социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники». Что это было: похвальба или угроза? Предостережение или констатация факта?

В общем, если прилагать историческую кальку, то большевизму пришло время разбиться на конфессии. А дальше — это уже как Бог, то есть — Маркс даст.

В этом месте рискну позволить себе не вполне соответствующее жанру этого сочинения личностное соображение. Поскольку это не социологическое исследование, у меня нет обобщающих статистических данных по вопросу отношения к христианской религии и к большевизму. Поэтому мне не остается ничего другого, как взять в качестве опрашиваемого самого себя.

Смею думать, что я — вполне нормальный средний гражданин и что общаюсь я, как правило, с вполне нормальными людьми. Из этой нехитрой предпосылки я делаю, как мне кажется, вполне логичный вывод о достаточной степени типичности своих ощущений и ощущений своих знакомых.

И в результате вдумчивого анализа этих ощущений оказалось, что средний нормальный гражданин бывшего социалистического государства на прямо поставленный вопрос: «Испытываете ли вы чувство любви при мысли о Боге и религии?», поразмыслив, отвечает: «Нет». И на вопрос «Любите ли вы социализм и большевиков?» тоже отвечает — «Нет».

Далее в этой анкете закономерно следует вопрос «Почему?». С первой частью относительно ясно, поскольку в атеистическом государстве выражение религиозного рвения требовало усилий фанатических, а мы договорились, что речь идет о среднем гражданине. Но тогда, по идее, этот средний гражданин должен любить социализм. Может быть, он его не любит, желая выглядеть модным демократом? Или, может быть, он не любит крайностей тоталитаризма (а кто их любит?) и отождествляет их с социализмом? Честно говоря, ни то, ни другое не исключено. Однако по большому счету — не в этом дело.

И христианская религия, и реальный социализм, если судить о них по их постулатам, по их священным текстам, во-первых, хотят видеть человека, своего подопечного, личностью во всех отношениях положительной, личностью, с которой любому хотелось бы иметь дело. И заповеди христианские, и программа воспитания человека коммунистического общества прекрасно соотносятся друг с другом и не оставляют желать ничего лучшего.

Во-вторых, за соблюдение этих заповедей и программ христианство и социализм обещают прекрасное будущее, к которому тоже, при всех усилиях, добавить ничего нельзя. Можно только желать как можно более скорейшего наступления этого будущего. Казалось бы, чего же еще? Выбирай, что тебе по душе и — вперед и с песней.

Ан нет. Оказывается, за все эти прелести надо сначала заплатить. Причем цена настолько высока, что совершенно реально можно почувствовать себя банкротом, а сам процесс «товарооборота» вывернут наизнанку: платить надо все и сразу, а «товар» получать в далеком будущем и по частям.

О какой плате идет речь? Да о свободе. Ведь за что покарал Бог Адама и Еву? Вовсе не за то, что они, съев яблоко с запретного древа, узнали нечто специфическое и стали «как боги, знающие добро и зло» (Бытие 3:5). Отнюдь не стали они как боги, что вся последующая История со всей очевидность доказала. И, отведав яблочка, они не умерли, как предвещал им Создатель, говоря: «Ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь» (Бытие 2:17). Адам, как свидетельствует Библия, после этого инцидента благополучно прожил еще девятьсот тридцать лет, и только наплодив достаточное для продолжения вида количество детей, умер.

За что же тогда Творец исключил Адама и Еву из созданного для них же рая? Да за то, что они элементарно ослушались. Древо познания добра и зла ничем не отличалось от остальных плодоносящих деревьев, оно было выбрано совершенно произвольно и выполняло единственную функцию — символа послушания.

Бог провел эксперимент: способен ли человек полностью отказаться от личной свободы и целиком подчиниться Ему. Результат: не способен. Что ж, отрицательный результат — тоже результат. Однако именно это стало идеей фикс. Христианство зациклилось на этом. И в первой заповеди Моисеевой, и в молитве Иисусовой — везде настаивается на необходимости отказа от воли человеческой, от свободы человеческой и на переходе в состояние раба Божьего. А уж потом все остальное: и замечательные человеческие качества, и прекрасное будущее.

Можно было бы предположить, что такое настороженное отношение к религии вызвано только порочным, безбожным, советским воспитанием и потому не может служить объективным критерием истины. Однако есть свидетельства людей, не тронутых порчей реального социализма, более того — всю свою жизнь посвятивших познаванию Бога и пришедших в результате к весьма близким выводам. К их числу можно отнести, например, известного теоретика теософии Анни Безант, которая в своей книге “Эзотерическое христианство» с прискорбием вынуждена была отметить: “Многие вдумчивые и нравственно развитые люди ушли из церкви потому, что ее учения противоречили их разуму и не удовлетворяли их нравственного чувства»⁵¹. И причина этого отнюдь не внешняя, успешно противодействующая христианству, некое вселенское Зло, чьи-то козни. Исследовательница осознает, что корень духовного истощения вероисповедания таится в нем самом: “И совесть, и интеллект одинаково восстали против учений, унизительных как для Бога, так и для человека, представляющих Бога тираном, а человека — по самой своей природе — злым и могущим спастись только путем рабской покорности»⁵². Причем формулировки, как видим — достаточно жесткие, автор книги не относит на счет противников христианства, они абсолютно логично вытекают из постулатов, как говорит А.Безант, “ходячего Христианства», то есть, из того, что общепринято и апробировано веками существования учения.

И христианство в таком подходе к человеческой личности далеко не одиноко. Многие из мировых религий исповедуют жизненный фатализм, отрицая какую-либо возможность человека самостоятельно решать свою судьбу.

Одним из основных постулатов ислама, в частности, является принцип полной и безоглядной преданности мусульманина, предписанного всемогущим божеством, ибо сказано в Коране: “Не постигнет нас никогда ничто, кроме того, что начертал Аллах. Он — наш покровитель! И на Аллаха пусть полагаются верующие» (Сура 9, стих 51)⁵³.

Еще более унитарен индуизм, который трактует человеческое существо всего лишь как инструмент в руке Бога. Комментатор и издатель “Бхагавад-Гиты» втолковывает это положение со всей недвусмысленностью и безо всяких околичностей: “Материальное сознание имеет два психических свойства: первое — человек думает, что он создает, второе — он думает, что он наслаждается. Но, фактически, это Верховный Господь и создает, и наслаждается, живое же существо, будучи неотъемлемой частичкой Всевышнего Господа, не создает и не наслаждается, а лишь сотрудничает. Это его создали и им наслаждаются»⁵⁴.

Практически так же обстоит дело и с социализмом. Уже упоминался Устав КПСС с обязательными требованиями железной дисциплины, подчинения, отчетности, критики и самокритики для члена партии, которому оставалось быть только «винтиком и колесиком» в смазанном механизме государства.

И в «Моральном кодексе строителя коммунизма», который распространялся и на беспартийных, первая заповедь совершенно недвусмысленно и категорически требует от гражданина «преданности делу коммунизма, любви к социалистической Родине, к странам социализма»⁵⁵. Социалистическое государство в принципе не интересовало, хочешь ли ты быть преданным делу коммунизма или тебя вполне устраивает, скажем, развитой социализм.

В равной степени надлежало пылать любовью к социалистическим странам, перечень которых мог с легкостью необыкновенной видоизменяться. Только что была в списке Албания, не успел обернуться — уже нет ее. Казалось, нет вернее друга, чем Китайская Народная Республика. Не тут-то было. Прямо и не знаешь кого любить.

И в такой ситуации все те великолепия, декларируемые и обещанные социализмом, практически обесценивались. «Когда страна прикажет стать героем, у нас героем становится любой» — пелось в песне, и суть этого императива очевидна и всеобъемлюща. Дело даже не меняло: «за» эту систему ты или «против» нее. Если ты герой «за» — тогда ты Герой Советского Союза. Если ты «против» — то тоже герой, но уже герой-мученик, герой-диссидент. Когда Андрей Сахаров действовал «по приказу», строил водородные бомбы, он стал Героем Соцтруда, а когда взбунтовался — стал героем-мучеником. Что вы хотите — «страна мечтателей, страна героев». Союз Советских Героических Республик.

Вот почему средний гражданин не любит социализм. Он не хочет быть героем. Подавляющее большинство героев в этой стране становилось ими посмертно.

Таким образом, получается, что как одна, так и другая система, отличаясь в частностях, сходятся в одном: они отнимают у человека свободу, право выбора. «Кто не с нами, тот против нас». Этот лозунг произнес Иисус Христос и повторил за ним Максим Горький. При такой постановке вопроса сильно не разгуляешься. Другое дело, что всегда находится достаточное количество человеческих особей, готовых отказаться от права личного выбора и следующей за этим личной ответственности. «А все-таки жаль, — поет Булат Окуджава, — что кумиры нам снятся по-прежнему, и мы иногда все холопами числим себя».

Хотя, если встать на точку зрения верующего, то такому положению есть обоснование. Коль скоро Бог человека создал, то именно он вправе распоряжаться своим созданием. Ведь странно было бы человеку как создателю, скажем, пылесоса, ожидать от этого пылесоса самостоятельности действий. Впрочем, тут есть еще и некая неуловимая материя — разум. Человек, в отличие от прочих живых существ, создание (!) разумное, гомо сапиенс. И этот разум как бы предоставляет ему некоторые права. Не случайно научные фантасты так часто описывают бунт компьютеров, разумных машин, против человека, как бы вспоминая бунт человека против Бога. Однако разум так легко потерять, лишиться ума, сойти с ума, потерять рассудок и т.д. и т.п. И что же тогда остается от Человека? Существо, ничем не отличающееся от тех, которых он с чистой совестью ест.

Стало быть, с точки зрения религии все правильно. Бог дал душу и разум — изволь ему подчиняться.

Но как тогда прикажете понимать так называемого «советского человека»? Ведь жизнь ему, по его материалистическому мировоззрению, даровали папа с мамой, а никак не Государство. Впрочем, слово»государство» никогда не было в чести у большевиков, со времен статей Ленина, обличающих эксплуататорскую сущность этого социального феномена. Чаще применялись слова «Отечество» и «Родина», а это, по сути, функциональные синонимы слов «отец» и»мать». Да, социалистическое Отечество именно породило новый тип человека. Во всех документах это фиксировалось как достижение социалистического строя: «новая общность людей — советский народ». Недавно эту общность слегка перекрестили — «гомо советикус». Был гомо сапиенс — стал гомо советикус. Значит, тут тоже все в порядке. Государство меня породило, государство меня опекает — государство имеет право потребовать от меня, своего создания, всего, чего захочет. И в этом — своя железная логика.

Так непримиримые, казалось бы, изначально враги сходятся в своей глубинной сущности. И в этом закономерности парадоксов истории.