«Все заботливо исповедуют требования общежития в отношении посторонних, т. е. к людям, которых мы не любим, а чаще и не уважаем, и это единственное потому, что они для нас — ничто. С друзьями же не церемонятся, оставляют без внимания обязанности свои к ним… хотя они для нас — все. Нет, я так не хочу. Я хочу доказывать моим друзьям, что… люблю и верую в них…»

А. С. Пушкин

«Митек» делается свободен от греха не истерическим отворачиванием, не с пеной тоски — а со смехом и жалостью».

Владимир Шинкарев («Митек»)

Записала Алена Лысенко Интервью с Андреем Битовым о природе постмодернизма, органической свободе и хорошем вкусе

АЛ: — Андрей Георгиевич, ваша дружеская расположенность к «Митькам» известна. Но вот недавно я узнала, что вы прочли нью-йоркским студентам целую публичную лекцию, которая так и называлась — «От Пушкина до Митьков».

С Пушкиным понятно — он всему начало, а вот с «Митьками» хотелось бы разобраться…

АБ: — Видите ли, когда я принялся размышлять над темой своего выступления, выстроить и оформить лекцию о постмодернизме в русской литературе, русском менталитете мне помогли именно «Митьки». Они же вывели к оптимистическому финалу. Или вот во время хэллоуина я прочитал обзорную лекцию «Маскарад русской литературы» — можно ли его затевать без «Митьков»? «Россия — родина постмодерна», «Пушкин — первый постмодернист» — в последнее время какую бы тему я ни затронул, всегда дело кончается «Митьками». Вероятно, все дело в том, что, разговаривая даже с самой благожелательно настроенной иностранной аудиторией о русской литературе, всякий раз заново отвечаешь на вопрос — а что же такое «мы»?.. И с «Митьками» разобраться в предмете оказалось намного проще.

Есть два литературных героя, заложивших основы европейской культуры и цивилизации. Это Гулливер и Робинзон. Покопавшись в нашей истории, я обнаружил первоисточник русского модерна — «Житие протопопа Аввакума», написанное автором в тюремной яме. Тогда я составил хронологическую таблицу, которая называется «На границе времени и пространства». У меня получилась такая линия: Соловецкий монастырь, переписка Грозного с Курбским, книга Аввакума, завоевание Сибири, постройка Петербурга — первое использование каторжного труда — амбиции, кровь, борьба честолюбий. Сквозь все это пробиваются гулливерские усилия Ломоносова, Пушкина, Чехова. Какая-то трагедия происходит в России между культурой и цивилизацией…

АЛ: — И какое место в этой таблице занимают «Митьки»?

АБ:— Они определили новую точку отсчета. Сделали мощный экзистенциальный ход. Они обустроили камеру! Камеру, в которой мы все жили — где дует, давят чудовищные обстоятельства и исторические ошибки… Но мы здесь живем, это наше время! А «Митьки» взяли и приняли это, и уют навели. Приняли бушлат, кильку в томате, подвал.

АЛ: — То есть попытались примирить культуру с цивилизацией…

АБ: — Отчасти. Вообще «Митьков» невозможно рассматривать вне контекста русского авангарда, который независимо от всяких идеологических обстоятельств всегда оказывался чуть впереди европейского. Так построен Петербург — чуть более классично, более барочно, чем оригиналы — как бы с усовершенствованием существующих стилей, с учетом тех ошибок, но без открытий… Серебряный век, декаданс, модерн тоже существовали скорее в прежней логике «догнать и перегнать». Исторический катаклизм подтолкнул события, и появился, наконец, русский авангард, который еще долго оправдывали исключительно революционностью.

Это особенно очевидно в живописи: Малевич, Кандинский глыбистей, энергичнее, мощнее, самороднее и натуральнее европейцев.

Вроде бы там эксперимент, лабораторность, гениальность, непрерванность… У русских авангардистов чувствуется какая-то труднодоказуемая природность.

Авангард становится уделом, попадает в идеологическую обработку, в загон, в запрет. В 50-е мы заново открыли для себя обэриутов, которые все эти годы были, и едва ли не опередили Беккета с Ионеско. По-видимому, из-за перелопаченности почвы у нас все произрастает раньше, простодушнее и сильнее. Наше опоздание всегда оказывается на поверку опережением, и великий источник этого опережения — российская провинция. С комплексом заднего двора и беспримерной внутренней свободой одновременно. Свободой, которая в преемственной пойманности и наследуемости в других местах почему-то не наблюдается. Для того, чтобы принять и усовершенствовать, нужны те же силы, что и у великих предшественников… Нам в этом смысле сильно помогало идеологическое встряхивание: запрет порождает обход, запертая дверь вынуждает лезть в окно. Все, что в России было свободным, всегда надевало маску. Кто смел говорить вольно? Шуты, скоморохи и юродивые. Иностранцы до сих пор не могут перевести нашу гласность — то у них прозрачность получается, то открытость. А ведь гласность — от «глашатая». Это человек, умеющий читать, говорящий громко с лошади, причем по разрешению.

Так вот, когда после попытки века Просвещения, наконец, начался Золотой век, народились все жанры, в литературу вошли Пушкин, Лермонтов, Гоголь, выступившие открыто, без этих самых масок. Но эпоха простодушия, увы, быстро закончилась, вино превратилось в уксус. И одной из первых значительных реакций было появление троих богатых, удачливых, обласканных жизнью красавцев — Алексея Константиновича Толстого и братьев Жемчужниковых. С чего они начинают? С того, что сегодня называется экшн, хэппенинг — чудят творчество, творят чудачества, на которые все смотрят сквозь пальцы потому, что они действительно талантливы и смешны. И будто бы безобидны… Только потом возникают тексты, пародии (а каждая пародия высвобождает жанр). Складывается первая группа — Прутков, которого наша прогрессивная общественность совсем не за то признала классиком — за сатиру! Конечно, все это всегда было — и экшн с хэппенингом, и авангард, и постмодернизм, и группы образовывались как реакции на застой, но все же первой явленной группой в русской литературе были обэриуты — я именно через них догадался о настоящем месте Пруткова. С одной стороны, достаточно было надеть бриджи и зажать в зубах трубку, чтобы сойти за американского шпиона, а с другой стороны, вне всяких сомнений, это была незатейливая маска. Обэриутов совершенно неправильно оценивают как протест против традиционной культуры! Наоборот — они последняя ее стадия, изменяющая свою кристаллическую структуру под давлением обстоятельств. Они — алмазы традиционной культуры, конечное ее проявление, итог, а не начало!

Распространенная ошибка — обычно авангард объявляют началом, в то время как это чаще всего именно конец.

АЛ: — А как же прямые их наследники — Хармс, Введенский, Олейников?..

АБ: — Это огромная культурная грибница, которая не могла не образоваться. К ним примкнули Заболоцкий, Бахтин, Шостакович, Малевич… Все то, что составляет концентрацию традиционной культуры в невозможности создавать ее прежними методами и в новосложившихся условиях. «Митьки» тоже очень похожее формообразование.

Их величие в том, что, наведя уют в камере, они решили признать свою жизнь за жизнь. Именно такую — в подвале, в котельной, с этим теплом, этим портвешком, с этими песнями… Считать все это наив-артом, примитивом — наивно. Это рафинированные интеллектуалы, просто не опустившиеся до снобизма. Если покопаться — там столько дзен-буддизма, столько знаний о мире, глубочайшей культурной эрудиции, знания мировой живописи, тяготения к русской и советской классике… «Митьки» почувствовали, что антиспособ существования в культуре — тоже способ, взяли и не отравились этой атмосферой, и объявили свою свободу, которая гораздо важнее той, что снаружи.

«Митьковский» кодекс, душевная ласка и теплота энергии очень мне импонировали. Но главное, что они сделали для всех нас, — объявили на всю Россию об обретении менталитета. И за это вполне заслуживают памятника. Хотя у нас почему-то всегда почки лопаются на морозе и никогда не бывает цветов.

«Митьки» никого не хотят победить! Они ликвидировали борьбу. И это нечто великое.

Они, конечно, не так просты — сегодня это уже никому не нужно объяснять. Сейчас их поле деятельности расширилось, они стали возделывать самые разные пласты культуры. Но неизменным осталось главное — отношение к бытию.

АЛ: — Сильно ли они изменились за это время?

АБ: — Изменились не они — способ взаимодействия. Вот уже десять лет «Митьки» «в законе». У них появились новые возможности, они посмотрели мир, показали себя. С ними сегодня происходит неизбежное, как со всякой группой — дифференциация. Каждый занимается своим делом — кто пишет, кто снимает кино, кто рисует. Каждый из них же еще и «многостаночник», но со своим приоритетом.

«Леонарды котельной» как прежнее братство сейчас, конечно, уже миф. Но то, что они родили, выдохнули как целое — отношение к бытию, собственному времени, которое нельзя, нечестно считать погибшим и потраченным напрасно — поступок. Безусловно, это какой-то особый вид религиозности, приятие реальности вовсе не на уровне — не признания или непризнания политического строя. Дьявол все же не так могущественен, чтобы уничтожить жизнь: жизнь движется, люди любят, дружат, ходят в гости, выпивают, несмотря ни на какие идеологические обстоятельства. «Митьки» предложили всем из этого исходить. Эта их миролюбивость поразительна! Ведь их же ни на чем нельзя подловить — вот можно было бы ухватиться за то, что такой способ отношений с миром им диктует страсть к выживанию… Страшно, конечно, выступать против советской власти и КГБ… Нет, оказывается, не только страшно, но и безвкусно! Это — для других людей занятие. Художник должен искать иные способы.

В этом есть вкус. И слух. Величие.

Они заняли свое место в цепочке: Прутков — обэриуты — «Митьки»

АЛ: — Можно ли проследить какие-то аналогии с пушкинским кругом?

АБ: — Самые прямые. Пушкин — явление абсолютной органической свободы — и в поэзии и в жизни. И жизнь его, и рисуночки его, и любовь его, и пуля его, и друзья его, которыми он так дорожил… Ведь не только они сбивались вокруг него погреться в лучах пушкинской славы, но ведь и он все время прилагал огромные усилия, чтобы этот прекрасный союз не распался. Хотя его и одного хватало и до сих пор хватает на всю Россию. Недаром «Митьки» рисуют Пушкина своим, «митьком». Пушкинский кружок обожал шутки и самодеятельность. Кстати, незачем так много носиться со словом «профессионализм». Самодеятельность есть свобода. В России отродясь ослепить, погениальничать удавалось лучше, чем довести до конца. Изобрести — да, внедрить — нет. За исключением бомбы, которая сделана из-под палки. Как, впрочем, и Петербург.

Так вот «Митьки» гениальничают абсолютно без всякой натуги, опять-таки никого не желая победить. Причем делают это без типичного чудовищного литературного и прочего тщеславия и разнообразных амбиций. Их они тоже отменили. Это тоже очень важное «митьковское» свойство — на этическом уровне они безукоризненны. Чтобы стать самими собой, они проделали огромную внутреннюю работу. Так что «Митьки» — это еще и важное решение этико-философского порядка, незаменимый кирпич в постройку постоянно расплывающегося русского менталитета.

АЛ: — Куда, по-вашему, они будут развиваться?

АБ: — Мы сегодня читаем Сервантеса, не интересуясь, в каких условиях он написал «Дон Кихота» — он существует в сознании человечества, безусловно влияя на каждого из нас. «Митьки» мне кажутся для России явлением не меньшего порядка. Они наше настоящее, народное. Каждый из них, наверное, будет продолжать в меру своего дарования — а они все на редкость нескучные, разнообразные и талантливые люди. Но главное они уже сделали.

И только отринув борьбу — без уничтожения, без ниспровержения — можно добраться до настоящей свободы, потому что, пока человек борется с чем-то — пусть даже в себе, — он не становится свободнее.

Пусть это произошло в форме некоторого эпатажа — но он относился лишь к их собственным социальным представлениям о себе. Это был урок свободы.

АЛ: — Встречалось ли вам что-либо похожее в других культурах?

АБ: — Для этого понадобилось бы организовать кому-нибудь еще семьдесят лет советской власти… Надежда и свобода как способ существования встречались. Вот в Восточном Берлине — это сейчас наиболее живая его часть — неформалы-художники заселили пустующие кварталы. Хотя курят и колются они там явно не меньше, чем творят. Наш портвейн, кстати, все же был более здоровой основой художественного прогресса.

Не бывает отсутствия свободы вообще. Чаще свободы не бывает именно в той сфере, в которой мы бы хотели ее видеть. Свобода присутствует в нашей жизни, как и любовь, — всегда. Как поэзия, как природа. В наши относительно «вегетарианские» времена «Митьки» выработали едва ли не единственно возможную, гармонически совершенную ее форму.

АЛ: — Могли ли «Митьки» появиться в Москве, или это чисто питерское явление?

АБ: — Как патриоту Питера мне, конечно, хочется ответить положительно. Но думаю, что анализировать здесь бессмысленно. Когда я впервые приехал в 60-е годы в Москву, столкнулся с группой лианозовцев — там были Сапгир, Холин, Оскар Рабин — люди, любящие друг друга, единомышленники. Вокруг меня в юности тоже был круг — но все мы не сформулировали все-таки общей идеи, концепции отношения к бытию, которая стала бы не партийной программой, а исповеданием.

«Митьки» в этом смысле для меня — противоположность понятию «чернь» — как по отношению к погромной ее части, так и к великосветской.

АЛ: — Сегодня единомышленники в искусстве стали на порядок более одиноки, чем в предыдущем поколении. Искренние отношения искажаются вовсе не художественными переживаниями…

АБ: — Если говорить о постмитьковском пространстве, то сам принцип возникновения таких формирований взаимоподдержки и взаимопроталкивания агрессивен.

Все пронизывает желание кого-нибудь повергнуть, а себя назначить. Это тоска. Тоска ниспровержения. Другой полюс.

Вот и еще одна формула: «Митьки» — это форма неодиночества.

АЛ: — Чувствовали ли вы себя «митьком», создавая издательство «Багаж»?

АБ: — Да, это был мой личный подсознательный опыт объединения некого сообщества людей, связанных творческой задачей. «Багаж» — это Битов, Ахмадулина, Габриадзе, Алешковский, Жванецкий. Все, как вы понимаете, очень индивидуальны. Существование «Багажа» скорее номинально, хотя на книгах и стоит наш значок. Может быть, нам не хватило еще одного компонента — талантливого продюсера?.. Ведь деньги не безымянная вещь. Они немые, как мальки, но они хотят иметь имя… Талантливые люди — они ведь экологически чистые. Им не так много и нужно. Отходов нет — все сплошь музейные продукты.

АЛ: — Как вы относитесь к возрождению «Митьками» советской песни? Четырнадцатилетние заслушиваются песнями с «Заречной улицы».

АБ: — Ну, кроме советской классики туда, положим, входит и «Варяг». Этот проект — вполне «митьковский» и по форме и по сути. «Раскинулось море широко…» Еще одна попытка сохранить свое пространство.

Ниспровергнуть что-нибудь — это всегда скорее попытка забыть, а не рассчитаться с прошлым. И наоборот.

Были попытки свести счеты, я бы сказал, эксплуататорского характера — соцарт, Комар и Меламид — какими бы они ни были эффективными, не было в них теплоты, ощущения преемственности времени… Я еще в начале перестройки сказал, что гласность нам нужна, чтобы понять, сколько в России было советского, а в советском русского… Это непрерывная вещь… Мы еще не расплатились, еще не выиграли. Я думаю, прямых реверсий уже быть не может, но все затянется неимоверно, если не признать прошлое своей историей. Признать вовсе не значит назначить ее победной — хотя бы обозначить, что она была… И «Митьки» извлекают из нее самое человеческое, самые гуманные, самые народные ее стороны.

Они показали нам, отчего мы выжили, а не отчего пропадали. Вернули нам — нас.

Нашли подлинный тон по отношению к прошлому.

При перепечатке ссылка на «Огонек» обязательна!