| Карпов И.П. Автор и полетическая реальность (А.И. Солженицын) |
|
Предваряя дальнейшие наблюдения, рассуждения и выводы, хочу обратить внимание читателя на то, что «авторское сознание Солженицына», о чем далее пойдет речь, не является чем-то абсолютно тождественным сознанию конкретного человека — писателя, лауреата Нобелевской премии, общественного деятеля Александра Исаевича Солженицына. Солженицын, как и любой писатель, пишет не для нас, литературоведов. Для читателей. Если — для нас, то настолько, насколько мы — тоже читатели. Объект внимания авторолога — литературно-художественное произведение — словесно-композиционное единство как форма объективации внутренних сил некоего автора. Автора, которого нигде нет — ни в жизни, ни в самом тексте, который существует только в придуманном авторологом авторологическом мире — как понятие «автор». Соответствует ли этот «автор» автору биографическому (писателю) — сфера домыслов и обыденных суждений, на которые может решиться любой желающий. В этом смысле автор-писатель и автор-авторолог — в равных условиях, потому что и писатель выдумывает свою «картину мира», сколько бы он не писал в комментариях, что… «Матрёнин двор» — «рассказ полностью автобиографичен и достоверен» (3: 285) (1). Использование конкретного имени в выражении «авторское сознание» — только указание на взятые в качестве примера тексты. Одна из наиболее интересных для авторолога проблем — направленность авторского сознания на политическую сферу общественной жизни и влияние этой направленности на все содержательно-формальные элементы беллетристического произведения как высказывания и поэтической реальности. § 1. Политизированное сознаниеИнтенциальное содержание авторского сознания Солженицына определяется направленностью на политическую сферу, на человека как объект социального насилия, т. е. это сознание политизированное. Политизация — своеобразное явление советской действительности, такого социального устройства, в котором все члены общества классифицировались по политическому признаку: октябренок, пионер, комсомолец, партийный, беспартийный. Политизация в девятнадцатом веке охватывала все большие сферы культуры, в двадцатом, после революции, произошло слияние культурной и политической элит. В пределах официальной идеологии (кодекса строителей коммунизма), начиная с сороковых годов, вызревало сознание также политизированное, но как бы со знаком «минус», т. е. отрицающее советскую систему, получившее название антисоветизм и — конкретнее — диссидентство (несогласие с существующим политическим режимом, активная борьба с ним) (60 — 70 гг.). Политизированное сознание в условиях антисоветизма и диссидентства — в его конкретном преломлении в текстах Солженицына — не только ориентировано на политическую сферу, но и непосредственно обращено к политическим деятелям (иным высокопоставленным личностям) как адресатам высказывания. Таковы «Письмо IV-му Всесоюзному съезду советских писателей» (1967), «Всероссийскому Патриарху Пимену Великопостное письмо» (1972), «посильные размышления» «Как нам обустроить Россию» и многие другие «письма», «послания». Рассказ «Захар-Калита» заканчивается косвенным авторским обращением к читателю-политику.
«Мы попрощались тепло и уже крутили педалями, а он стоял, подняв долгую руку, и кричал нам в успокоении: — Не-е-ет! Не-е-ет, я этого так не оставлю! Я до Фурцевой дойду! До Фурцевой!» (3: 275). Рассказ дошел «до Фурцевой» (министра культуры), о чем сообщается в «кратких пояснениях» к публикации рассказа в Малом собрании сочинений: «Позже дошел слух, что смотритель Захар министерством культуры от Куликова Поля отстранен» (3: 286) (то же: Солженицын 1999: 619). После возвращения в Россию, в условиях начавшегося развала Советского Союза Солженицын выступает с «посильными соображениями» «Как нам обустроить Россию» (1990), в которых обращается уже ко всем — к «городу и миру»: «Слово к великороссам», «Слово к украинцам и белорусам», «Слово к малым народам и народностям» и т.д. В «Крохотках» 1996 — 1999 годов продолжает звучат политический пафос.
«Какое это мучительное чувство: испытывать позор за свою Родину. В чьих Она равнодушных или скользких руках, безмысло или корыстно правящих Её жизнь. В каких заносчивых, или коварных, или стёртых лицах видится Она миру. Какое тленное пойло вливают Ей вместо здравой духовной пищи. До какого разора и нищеты доведена народная жизнь, не в силах взняться« (Солженицын 1999: 612). 1.1.Субъектом авторского сознания, объективированного в творчестве Солженицына, является конкретно-историческая личность, человек (автобиографический персонаж), прошедший сталинские тюрьмы, лагеря, ссылки и после освобождения вступивший — как писатель — в борьбу с коммунистической политической системой и взявший на себя миссию словом и памятью свидетельствовать обо всех, кто прошел подобный путь. «Нобелевская лекция»:
«На эту кафедру, с которой прочитывается Нобелевская лекция, кафедру, предоставляемую далеко не всякому писателю и только раз в жизни, я поднялся не по трем-четырем примощенным ступенькам, но по сотням или даже тысячам их — неуступным, обрывистым, обмерзлым, из тьмы и холода, где было мне суждено уцелеть, а другие — может быть, с большим даром, сильнее меня — погибли <�…>. И мне сегодня, сопровожденному тенями павших, и со склонённой головой пропуская вперед себя на это место других, достойных ранее, мне сегодня — как угадать и выразить, что хотели бы сказать они?» (Солженицын 1972: 6–7) (так же: Солженицын 1997: 11). Посвящение на книге «Архипелаг ГУЛАГ»:
«Посвящаю всем, кому не хватило жизни об этом рассказать. И да простят они мне, что я не всё увидел, не всё вспомнил, не обо всём догадался» (5: 5). «Раковый корпус»:
«Где мне о нас прочесть, онас? Только через сто лет?» (4: 369) — восклицание Елизаветы Анатольевны — «диковинной воспитанной санитарки в очках» (сосланной в Ташкент ленинградки). «Крохотки»:
«Страшно подумать: так и наши нескладные гиблые жизни, все взрывы нашего несогласия, стоны расстрелянных и слёзы жен — всё это тоже забудется начисто? всё это тоже даст такую законченную вечную красоту?..») (3: 152). 1.2.Авторское сознание Солженицына определяется судьбой писателя, его неприятием государственной коммунистической системы как системы насилия и лжи. Неприятие государственной коммунистической системы с ее насилием и ложью, борьба с ней — идейная и нравственная позиция, из которой произросло все творчество писателя, из которой в его произведениях видится и оценивается жизнь и человек.
«Те мысли пришли не из книг и не заимствованы для скандальности: в тюремных камерах и у лесных костров они сложились в разговорах с людьми, теперь умершими, тою жизнью проверены, оттуда выросли» («Нобелевская лекция») (с. 7). «Новый смысл представился ему в новом здании Большой Лубянки, выходящем на Фуркасовский. Эта серо-чёрная девятиэтажная туша была линкор, и восемнадцать пилястров как восемнадцать орудийных башен высились по правому его борту. И одинокий утлый челночёк Иннокентия так и тянуло туда, под нос тяжёлого быстрого корабля. Нет, не тянуло челноком — это он сам шёл на линкор — торпедой!» («В круге первом») (1: 10–11). 1.3.В повести «Матрёнин двор» авторское сознание представлено в определенный период развития ее носителя. Рассказчик только что возвратился из ссылки в центральную Россию. Он начинает работать учителем математики, присматривается к жизни крестьян, старается понять свою хозяйку Матрёну Васильевну как представительницу русского народа, но возвращение к новой жизни и наблюдение окружающей жизни постоянно соотносится с недавним трагическим прошлым.
«Летом 1956 года из пыльной горячей пустыни я возвращался наугад — просто в Россию. Ни в одной точке её никто меня не ждал и не звал, потому что я задержался с возвратом годиков на десять» (3: 112). Это не возвращение человека, пострадавшего за социально правое или духовное, святое дело. Это не возвращение к своим — родственникам или людям, близким по духу, культуре, убеждениям. Это возвращение человека, прошедшего сталинские тюрьмы и лагеря, возвращение в общество, обезличенное и развращенное социальным насилием и ложью. Это — попытка найти «кондовую» (истинную) Россию как нравственную опору. Так и автобиографический герой (инженер-математик Глеб Нержин) в романа «В круге первом» знакомится в «шарашке» (исследовательском институте, где работают зэки, «спецтюрьма № 1 МГБ») с дворником Спиридоном, старается понять его.
«Хотя были тут ещё и плотники, и слесари, и токари, но чем-то ядрёным разительно отличался от них Спиридон, так что не могло быть сомнения, что он-то и есть тот представитель Народа, у которого следовало черпать» (2: 101). «Роман (»В круге первом«. — И.К.) начат в ссылке, в Кок-Тереке (Южный Казахстан), в 1955. 1-я редакция (96 глав) закончена в деревне Мильцево (Владимирская область) в 1957, 2-я и 3-я — в Рязани в 1958 (все уничтожены позже из конспиративных соображений» (1: 343). Рассказчик (Игнатич) в повести «Матрёнин двор» что-то пишет по вечерам (занимается, готовится к урокам). Автобиографический герой романа «В круге первом» пишет «труд многих лет» (2: 293), уходя из «шарашки» на этап, сжигает рукопись («Если будет цела голова — неужели он не повторит?») (2: 293). Если принять во внимание тождество в произведениях Солженицына писателя и автобиографических героев, то очевидно, что Игнатич в повести «Матрёнин двор» пишет роман «В круге первом». Это текстовой и одновременно внетекстовой факт, подтверждающий близость романа и повестей «Один день Ивана Денисовича» (1959) и «Матрёнин двор» (1956), единый авторский контекст, в пределах которого также могут быть рассмотрены (учитывая время написания и «лагерную» или «ссыльную» тематику) роман «Раковый корпус», рассказы «Правая кисть», «Случай на станции Кочетовка» и «опыт художественного исследования» «Архипелаг ГУЛАГ» (сбор материалов и начало работы — 1964). Субъект словесной деятельности в произведения Солженицына постоянно колеблется между собственно художественным (образным) изображением и публицистическим высказыванием, и то, что он не «договаривает» в художественном повествовании (например, в «Матрёнином дворе), он конкретизирует в публицистическом слове, поэтому обращение к авторскому контексту помогает более глубоко понять как основные авторские идеологемы, так и «разведение» одного и того же материла («лагерного», «ссыльного») или сходных деталей по разным произведениям. 1.3.1.Автор отмечает прямые признания рассказчика о своем прошлом и автобиографические реалии.
«И когда скоро я сам сказал ей, что много провел в тюрьме <�…>» («Матрёнин двор») (3: 127). Телогрейка.
«Мне почти не слышались её утренние хлопоты. Я спал долго, просыпался на позднем зимнем свету и потягивался, высовывая голову из-под одеяла и тулупа. Они да ещё лагерная телогрейка на ногах, а снизу мешок, набитый соломой, хранили мне тепло даже в те ночи, когда стужа толкалась с севера в наши хилые оконца» («Матрёнин двор») (3: 118). «Шухов не вставал. Он лежал на верху вагонки, с головой накрывшись одеялом и бушлатом, а в телогрейку, в один подвёрнутый рукав, сунув обе ступни вместе» («Один день Ивана Денисовича») (3: 6). Прыжок колченогой кошки с печи на пол в «Матрёнином дворе» может быть воспринят в сравнении с характерной деталью из «Одного дня Ивана Денисовича» — как напоминание тюремного звука.
«Когда кошка прыгала с печи на пол, звук касания её о пол не был кошаче-мягок, как у всех, а — сильный одновременный удар трёх ног: туп! — такой сильный удар, что я не сразу привык, вздрагивал. Это она три ноги подставляла разом, чтобы уберечь четвёртую» («Матрёнин двор») (3: 117). «И Шухов мягко спрыгнул босиком на пол (уж так хорошо его валенки с портянками на печке стояли — жалко было их снимать!)» («Один день Ивана Денисовича») (3: 110). Ощущения, напоминающие арест.
«Я отвернул нижнюю завёртку и впустил. К избе прошли четверо в шинелях. Неприятно это очень, когда ночью приходят к тебе громко и в шинелях» («Матрёнин двор») (3: 136). «Это — резкий ночной звонок или грубый стук в дверь. Это — бравый вход невытираемых сапог бодрствующих оперативников» («Архипелаг ГУЛАГ») (5: 14). Сравним: описание ожидания ареста в «В круге первом» (судьба дипломата Иннокентия Володина) и «Архипелаге ГУЛАГЕ» (рассуждения об аресте, разных его «формах»). </>P 1.3.2.Рассказчик находится в определенном эмоциональном состоянии: желании «затеряться», — избавившись от физического насилия, уйти и от насилия идеологического, — оказаться в «молчании», наедине с самим собою — после долгих лет жизни «на виду». Символами идеологического насилия выступают радио, радиола, любое слово, не соответствующее внутреннему состоянию рассказчика. В связи с описанием Высокого Поля.
«<�…> только бы остаться здесь и ночами слушать, как ветви шуршат по крыше — когда ниоткуда не слышно радио и всё в мире молчит» (3: 113). В связи со станцией Торфопродукт.
«Без ошибки я мог предположить, что вечером над дверьми клуба будет надрываться радиола, а по улице пображивать пьяные да подпыривать друг друга ножами» (3:114). «Здесь было мне тем хорошо, что по бедности Матрёна не держала радио, а по одиночеству не с кем было ей разговаривать» (3: 116). «И с грубой плакатной красавицей я свыкся, которая со стены постоянно протягивала мне Белинского, Панфёрова и ещё стопу каких-то книг, но — молчала» (3: 117). «Немного выдравшись из колотной своей житёнки, стала Матрёна повнимательней слушать и моё радио (я не преминул поставить себе разведку — так Матрёна называла розетку. Мой приёмничек уже не был для меня бич, потому что я своей рукой мог его выключить в любую минуту; но, действительно, выходил он для меня из глухой избы разведкой)» («Матрёнин двор») (3: 126). «Диктор с подоконника пообещал через полминуты «Дневник социалистического соревнования». Глеб за эти полминуты рассчитанно-медленно донёс руку до приёмника и, не дав диктору хрипнуть, как бы скручивая ему шею, повернул ручку выключателя. Недавно оживлённое лицо его было усталое, сероватое» («В круге первом») (1: 27–28). «Это было совсем не по-русски. В русских деревнях и городках все окна красных комнат выходят именно на улицу, и через оконные цветы и занавески как из лесной засады высматривают хозяйки, кто новый идёт по улице, кто к кому зашёл и зачем. Но сразу понял Олег и принял восточный замысел: как ты живёшь — знать не хочу, и ты ко мне не заглядывай! После лагерных лет, всегда на виду, всегда ощупанный, просмотренный и подгляженный, — какой лучший образ жизни мог выбрать для себя бывший арестант?» («Раковый корпус») (4: 375–376). «Молчание» обусловлено «бесправностью», т. е. осознанием персонажем своего особого положения среди «нормальных», не репрессированных людей.
«Я был таким, да не таким, как окружающие меня больные: я был много бесправнее их и вынужденно безмолвней их. К ним приходили на свидания, о них плакали родственники, и одна была их заботы, одна цель — выздороветь. А мне выздоравливать было почти что и не для чего: у тридцатипятилетнего, у меня не было во всём мире никого родного в ту весну» («Правая кисть») (3: 159). 1.3.3.Рассказчик повествует о том периоде жизни общества, когда «что-то начинало уже страгиваться», т. е. наступал период разоблачения «культа личности» (1956 год, XX съезд КПСС). «Когда я поднялся по лестнице Владимирского облоно и спросил, где отдел кадров, то с удивлением увидел, что кадры уже не сидели здесь за чёрной кожаной дверью, а за остеклённой перегородкой, как в аптеке. Всё же я подошёл к окошечку робко, поклонился и попросил <�…>» («Матрёнин двор») (3: 112). В романе «Раковый корпус» Авиета (Алла) говорит отцу, озабоченному тем, будут ли преследовать (проводить очные ставки) тех, кто в сталинское время «сигнализировал»:
«- Стыд и позор! Кто-то пустил — и вот вьётся, вьётся… Ну, правда, говорят и «культ личности», но одновременно говорят и «великий продолжатель»» (4: 222). «Никого тут сейчас не было, а дверь дальше с табличкой «Комендант» — распахнута. Выйдя в прогляд этой двери, Олег спросил строго: — Можно? — Пожалуйста, пожалуйста, — пригласил его очень приятный радушный голос. Что такое? Подобного тона Олег сроду в НКВД не слыхивал« («В круге первом») (4: 399). Роман «Раковый корпус» заканчивается выходом главного героя, ссыльного Олега Костоглотова, из онкологического отделения больницы, наступлением перемен в обществе; в этом же историческом периоде оказывается и рассказчик в «Матрёнином дворе». События в рассказе «Правая кисть» (1960), как и в романе «Раковый корпус», относятся ко времени пребывания Солженицына в раковом диспансере в Ташкенте. Представителем политизированного сознания, антисоветизма как его содержательной доминанты и движения диссидентов (правозащитников) и стал Солженицын, особенно после публикации на Западе (1968) романов «В круге первом» (1955–1962) и «Раковый корпус» (1963–1967), «Архипелаг ГУЛАГ» (1973), получения Нобелевской премии (1970) и высылки из страны (1974). § 2. Гуманистическое сознаниеИнтенциальное содержание авторского сознания, объективированного в произведениях Солженицына, определяется направленностью на человека как на объект авторского сочувствия или осуждения, т. е. это сознание гуманистическое. Субъект гуманистического сознания отводит человеку центральное место в художественном повествовании, ориентирует персонаж на социальную сферу, концентрирует внимание на реальности как социальной действительности.
«- Хорошо ты сказал. Гражданин мира! — это звучит бескровно, чисто» («В круге первом») (1: 27). 2.1.Авторское сознание Солженицына в его ориентации на положительную социальную программу, на нравственный идеал есть сознание наивно-утопическое. Утопическим это сознание является в силу искреннего желания его носителя добра людям, благополучного разрешения обсуждаемых проблем; и в то же время — в силу обреченности (в конкретных исторических условиях) предлагаемых «программ» — выраженных в императивных суждениях, пафосно, сентенциозно — остаться «программами», сентенциями. Солженицын закончил Нобелевскую лекцию призывом к писателям всего мира бороться с насилием и ложью.
«Скажут нам: что ж может литература против безжалостного натиска открытого насилия? А — не забудем, что насилие не живет одно и неспособно жить одно: оно непременно сплетено с ложью» (с. 20); «А едва развеяна будет ложь — отвратительно откроется нагота насилия — и насилие дряхлое падёт» (с. 21). Также утопически прозвучало и обращение Солженицына к современной России — «Как нам обустроить Россию» (1990). «Посильные соображения» писателя касаются всех сфер жизни страны — политической, экономической, нравственной, и везде писатель выдвигает категорические требования.
«И всю номенклатурную бюрократию, многомиллионный тунеядный управительный аппарат, костенящий всю народную жизнь, — с их высокими зарплатами, поблажками да специальными магазинами, — кончаем кормить! Пусть идут на полезный труд, и сколько выручат. При новом порядке жизни четыре пятых министерств и комитетов тоже не станут нужны. Вот отовсюду от этого — и деньги« (Солженицын 1990: 13). 2.2.Церковь видится автору прежде всего в ее подчинении советской власти, как объект антисоветской критики. В связи с Рождественским посланием Патриарха Пимена (1972) Солженицын пишет «Всероссийскому Патриарху Пимену Великопостное письмо», в котором обличает церковь и Патриарха в служении советской власти и попустительстве атеизму. «Письмо» заканчивается указанием на «ЖЕРТВУ» как основу христианской морали и христианского поведения и поучением и указанием Патриарху, как себя вести.
«В эти дни: коленно опускаясь перед Крестом, вынесенным на середину храма, спросите Господа: какова же иная цель Вашего служения в народе, почти утерявшем и дух христианства, и христианский облик?» О том, что народ утратил «и дух христианства, и христианский облик», писал Солженицын в рассказе «Пасхальный крестный ход». В комментариях: «Написан в Переделкине на 1-й недели Пасхи, после описываемой заутрени» (3: 285), т. е., побывав на пасхальной службе, автор взялся описывать не «необычайное по свежести и чистоте изначальное впечатление», а то, достойное осуждения, что он увидел вокруг.
«За полчаса до благовеста выглядит приоградье патриаршей церкви Преображения Господня как топталовка при танцплощадке далёкого лихого рабочего поселка» (3: 281); «Плюют на асфальт, в забаву толкают друг друга, громко свистят, есть и матюгаются, несколько с транзисторными приёмниками наяривают танцевалку, кто своих марух обнимает на самом проходе, и друг от друга этих девок тянут, и петушисто посматривают, и жди, как бы не выхватили ножи: сперва друг на друга ножи, а там и на православных» (3: 281–282). В картине крестного хода автор видит и главное — верующих и молящихся.
«Десять женщин поют и идут сплочённым строем. Они так торжественны, будто вокруг крестятся, молятся, каются, падают в поклоны. Эти женщины не душат папиросным дымом, их уши завешаны от ругательств, их подошвы не чувствуют, что церковный двор обратился в танцплощадку» (3: 284). Однако это главное оказывается на периферии изображения (или маленькой точкой внутри картины), в центре — неприятие, обличение, боль за тех, кто собрался «глядеть», «как будут попы чудаковать» (3: 284). То же порицание церкви — в пределах образа Сталина, периодически — в диалогах, от лица того или иного персонажа.
«И последние годы Сталину просто приятно было, что церковь в своих молитвах провозглашает его Богоизбранным Вождём. За то ж и он держал Лавру на кремлёвском снабжении. Никакого премьер-министра великой державы не встречал Сталин так, как своего послушного дряхлого патриарха: он выходил его встречать к дальним дверям и вёл к столу под локоток. И ещё он подумывал, не подыскать ли где именьице какое, подворье, и подарить патриарху. Ну, как раньше дарили на помин души» («В круге первом») (1: 136). «Затем, что все народы, имевшие несчастье быть православными, поплатились несколькими веками рабства! Затем, что православная церковь не могла противостоять государству! Безбожный народ был беззащитен! И получилась косопузая страна. Страна рабов!» («В круге первом») (2: 119). 2.3.Гуманистическое, наивно-утопическое сознание Солженицына вбирает в себя христианство как элемент русской национальной культуры, как черту русского характера. 2.3.1.Автор в публицистической форме провозглашает свою приверженность к христианству, наличие христианского эмоционального опыта.
«<�…> и поднялось передо мной моё раннее детство, проведённое во многих церковных службах, и то необычайное по свежести и чистоте изначальное впечатление, которого потом не могли истереть никакие жернова и никакие умственные теории» («Всероссийскому Патриарху Пимену Великопостное письмо»). 2.3.2.Однако ни в одном из беллетризированно-публицистических произведений писателя не объективировано это «необычайное по свежести и чистоте изначальное впечатление», хотя имеются указания на религиозно-эмоциональный опыт отдельных персонажей. Описание этого опыта, выполняемое в характерной для автора стилистической манере, может сопровождаться внутренним эмоциональным читательским комментированием, сопротивлением авторской стилистике и смысловым акцентам. «Было два дня до Рождества Богородицы, и читали долгий канон ей. («долгий» — по отношению к священному тексту?). Канон был неисчерпаемо красноречив, лавиной лились хвалы и эпитеты Деве Марии, — («Неисчерпаемо красноречив», «лавиной лились» — публицистические словесные штампы.) и в первый раз Яконов понял экстаз и поэзию этого моления. Канон писал не бездушный церковный начётчик (Какие каноны в православном богослужении написаны «бездушными церковными начетчиками»?), а неизвестный большой поэт, полонённый монастырем («полоненный» — как понимать?); и был он движим не короткой мужской яростью к женскому телу («Короткая мужская ярость к женскому телу» — это говорится в контексте канона к Пресвятой Богородицы — недопустимые для православного человека контексты, сопоставления! Какие мы знаем каноны, священные тексты, написанные в такой состоянии?), а тем высшим восхищением, какое способна извлечь из нас женщины («Неизвестный большой поэт» пишет канон Деве Марии, «движимый» «высшим восхищением»?) («В круге первом») (1: 155–156). Автор берет на себя смелость описать предстояние пред Господом человека (политического деятеля, Сталина), используя прием внутренней речи, приписывая персонажу собственные (обыденные, в конкретно-историческом смысле — расхожие) представления о его возможном поведении, мыслях и чувствах в этой ситуации.
«Никто не видел, не знает, никому не говорил: в те дни (после нападения гитлеровской Германии на Советский Союз. — И.К.) он в своей комнате запирался и молился, по-настоящему молился, только в пустой угол, на коленях стоял, молился. Тяжелей тех месяцев во всей его жизни не было. В те дни он дал Богу обет: что если опасность пройдёт, и он сохранится на своём посту, он восстановит в России церковь, и служения, и гнать не даст, и сажать не даст. (Этого и раньше не следовало допускать, это при Ленине завели.) И когда точно опасность прошла, Сталинград прошёл — Сталин всё сделал по обету («В круге первом») (1: 135–136). 2.3.3.В повести «Матрёнин двор», несмотря на заключение: Матрёна — праведница, автор остается субъектом гуманистического мировоззрения, изображая Матрёну прежде всего как крестьянку, колхозницу, отмечая ее «религиозность» и «язычество». Матрёна — и государство (колхоз).
«В ту осень много было у Матрёны обид»; «Наворочено было много несправедливостей с Матрёной <�…>» (3: 119); «Из канцелярии в канцелярию и гоняли её два месяца — то за точкой, то за запятой» (3: 120); «Председатель новый, недавний, присланный из города, первым делом обрезал всем инвалидам огороды» (3: 122). Характеристики религиозности Матрёны, художественно (образно) не подтверждены.
«Не сказать, однако, чтобы Матрёна верила как-то неистово. Даже скорей была она язычница, брали в ней верх суеверия <�…>»; «Может быть, она и молилась, но не показно, стесняясь меня или боясь меня притеснить. Был святой угол в чистой избе, и иконка Николая Угодника в кухоньке. Забудни стояли они тёмные, а во время всенощной и с утра по праздникам зажигала Матрёна лампадку» (3: 126). Языческое или прагматическое отношение к вере воссоздается у многих «простых» персонажей, тем самым автор продолжает вековечный спор русских интеллигентов: как верит «простой народ»?
«Шухов вздохнул и поведал, шепелявя чуть: — У нас так говорили: старый месяц Бог на звёзды крошит. — Вот дикари! — Капитан смеётся. — Никогда не слыхал! Так ты что ж, в Бога веришь, Шухов? — А то? — удивился Шухов. — Как громыхнёт — пойди не поверь! — И зачем же Бог это делает? — Чего? — Месяц на звёзды крошит — зачем? — Ну, чего не понять! — Шухов пожал плечами. — Звёзды-те от времени падают, пополнять нужно« («Один день Ивана Денисовича») (3: 72). «И тут же он остро, возносчиво помолился про себя: «Господи! Спаси! Не дай мне карцера!»»; «Бежал он лёгкий, земли не чувствуя, и не помолился ещё раз, с благодарностью, потому что некогда было, да уже и некстати» («Один день Ивана Денисовича») (3: 83). Политизированное, гуманистическое, наивно-утопическое сознание, объективированное в творчестве Солженицына, соотносится с таким творческим актом, из которого оказалось возможным публицистически констатировать: Матрёна — праведница, но не изобразить праведницу изнутри ее христианского мирочувствования. § 3. Автор и обыденно-эмпирическое использование словаАвтор как субъект логической деятельности объективируется в обыденно-эмпирических формах использования слова. Наличие обыденных высказываний и метафорического словоупотребления характерно и для публицистических, и для художественных произведений. В структуре беллетризованных текстов Солженицына персонаж сливается с автором (автобиографическим персонажем), в этом случае все тексты писателя фиксируют обыденно-эмпирическое мышление.
«Не к широте Державы мы должны стремиться, а к ясности нашего духа в остатке ее» («Как нам обустроить Россию») (с. 6). Если словосочетание «в остатке ее» вполне понятно по контексту: <�в том, что остается от России после коммунистического режима и начавшегося развала СССР>, то «стремиться к ясности духа» — метафорическое словоупотребление, которое может быть наполнено самыми различными смыслами — в зависимости от интерпретатора. 3.1.Автор в структуре императивных суждений постоянно использует интуитивно ясные для него понятия, выступающие или натурфикациями, или частью метафорических словосочетаний. «Отболев в который раз каким увлечением, Нержин — окончательно или нет? — понял Народ еще по-новому, как не читал нигде (ход мысли: критика чужой, не своей, точки зрения): Народ — это не все (отрицательное суждение), говорящие на нашем языке, но и не (противопоставление подразумевает смысловое согласование: но и не те, кто говорит не на нашем языке; нарушение смыслового согласования вносит новый акцент во фразу: те, кто говорит на нашем языке, относятся к тем, кто не отмечен «огненным знаком гения») избранцы, отмеченные огненным знаком гения (метафора — «огненный знак гения»). Не по рождению, не по труду своих рук (т.е. не социальной принадлежности) и не по крылам своей образованности (метафора — «крылья образованности») отбираются люди в народ (императивное суждение). А — по душе (натурфикация, т. е. по моральным качествам). Душу же выковывает себе каждый сам, год от году (императивное суждение, метафорическое использование глагола «выковывать»). Надо стараться закалить, отгранить себе такую душу, чтобы стать человеком (императивное суждение, заканчивающееся метафорическим словоупотреблением: «стать человеком»). И через то — крупицей своего народа» («В круге первом») (2: 101). Приведенный фрагмент — типично солженицынское высказывание и солженицынский ход мысли. В начале размышлений (персонажа) автор критикуют общепринятую точку зрения (например, язык — объединяющая сила народа). Далее в форме императива выдвигает задачу: «Надо стараться…». Наконец, использует слова (понятия), смысл которых — в контексте высказывания, нравственных императивов и в контексте русской культуры — может быть понят как общегуманистический, наивно-утопический, извечно бытующий в народном обыденном сознании: «по душе» — жить по душе; «стать человеком». — человеком с большой буквы. Это высказывание эмпирического субъекта, однако, озабоченного — в качестве и субъекта обыденного — тем, чтобы каким-то образом уяснить себе нравственные нормы поведения и тем самым приспособиться к жизни, оправдать для себя мир и поведение человека. Отказавшись от «идеализации» народа, от разделения народа на интеллигента и мужика, Солженицын выдвигает (в пределах внутренней речи персонажа) новое понимание народа как внутренней общности: народ «по душе». Религиозное понятие «душа» переносится в общегуманистический контекст и теряет не только свое религиозное содержание, но и всякое содержание, логически выступая натурфикацией. Ни персонаж, ни автор не рефлексируют того, что народу нет необходимости «выковывать» себе душу (народ просто живет). Задача «выковывать» душу противоречивым образом соотносится с осуждением простого народа и не распространяется персонажем на самого себя.
«В большинстве им (т.е. крестьянам, простому народу. — И.К.) не хватало той точки зрения, которая становится дороже жизни. Оставалось (персонажу. — И.К.) — быть самим собой» (2: 100). В контексте высказывания под «точкой зрения» имеется в виду обязательное для автора отношение человека к политике. 3.2.В пределах политизированного видения жизни автор наделяет персонаж своей способностью обыденно-эмпирического метафорического мышления («критерий Спиридона»). Беседы Нержина и дворника Спиридона заканчиваются суждением Спиридона: «Волкодав прав, а людоед — нет» (2: 113). Данное суждение в основе своей метафорическое: под «волкодавом» имеется в виду конкретное животное в его конкретном действии (крупная собака для охоты на волков), тогда как под «людоедом» подразумевается не человек, находящийся на первобытной стадии развития, использующий в пищу другого человека, а современный человек, порабощающий, «съедающий» другого человека. В противном случае: реальный людоед — по-своему (в силу своей ограниченности) тоже «прав». Метафорически можно понять и словосочетание «волкодав прав»: «прав» человек-волкодав, убивающий таких же «волкодавов», как он. В системе политизированного мышления автора, охватывающего структуру повествования, персонаж (Спиридон), в конце концов, высказывает то, что от него ожидает автор: свое отношение к существующему политическому режиму.
«- Если бы мне, Глеба, сказали сейчас: вот летит такой самолёт, на ём бомба атомная. Хочешь, тебя тут как собаку похоронит под лестницей, и семью твою перекроет, и ещё мильён людей, но с вами — Отца Усатого и всё заведение их с корнем, чтоб не было больше, чтоб не страдал народ по лагерях, по колхозах, по лесхозах? — Спиридон напрягся, подпирая крутыми плечами уже словно падающую на него лестницу, и вместе с ней крышу, и всю Москву. — Я, Глеба, поверишь? нет больше терпежу! терпежу — не осталось! я бы сказал, — он вывернул голову к самолёту: — А ну! ну! кидай! рушь!!» (2: 113). Метафоры, граничащие с натурфикациями, обыденные оценочные суждения, — характерная особенность речи персонажей.
«Вот обнажающая плоскость: можно ли любить столь дурную страну? Этот обезбожевший народ, наделавший столько преступлений, и безо всякого раскаяния — этот народ рабов достоин ли жертв, светлых голов, анонимно ложащихся под топор? Ещё сто и ещё двести лет этот народ будет доволен своим корытом — для кого же жертвовать факелом мысли?» (Сологдин, «В круге первом») (2: 159). 3.3.Обыденно-эмпирическое метафорическое мышление определяет авторскую доминанту — насыщенность текстов Солженицына обыденными суждениями, выражающими представления человека о мире (главным образом — о политической жизни страны). Данная особенность авторского языкового сознания и его текстуального воплощения — наиболее интересный объект для исследователя-авторолога. Так же, как М. Горький собрал в своих произведениях (особенно в «Жизни Клима Самгина») многочисленные идеи (идеологемы) своего времени, так и Солженицын зафиксировал преломление политической жизни общества в сознании обыденного человека. 3.3.1.Обыденно-эмпирическое метафорическое мышление в основе своей личностно-оценочное, приписывающее свои пристрастия объекту высказывания.
«— Жалкий последыш Пиррона! Я же знал, что доставлю тебе удовольствие. Слушай дальше. На этом отрывке из »Фауста« на одной из своих довоенных лекций, — а они тогда были чертовски смелые! — я развил элегическую идею, что счастья нет, что оно или недостижимо, или иллюзорно… (отрицательное суждение эмпирического субъекта. — И.К.) И вдруг мне подали записку, вырванную из миниатюрного блокнотика с мелкой клеточкой: «А вот я люблю — исчастлива! Что вы мне на это скажете?» — И что ты сказал?.. — А что на это скажешь?» («В круге первом») (1: 41). Данный диалог хорошо иллюстрирует личностную основу ценностных высказываний: решение проблемы «счастья» зависит не от умственных усилий человека, а от непосредственного жизненного опыта («я люблю — и счастлива»). 3.3.2.Автор, автобиографический рассказчик и все персонажи не рефлексируют личностной основы своих суждений, постоянно выступая в роли эмпирических субъектов, использующих обыденно-метафорические формы обращения со словом, в результате чего публицистические и беллетризованные произведения писателя представляют собою единое смысловое и стилистическое поле — в той или иной степени обыденно-метафорическое и публицистико-беллетризованное.
«Чего-то всегда постоянно боясь — остаёмся ли мы людьми?» («В круге первом») (1: 11). «Как бы ни были остроумны и беспощадны системы скептицизма или там агностицизма, пессимизма, — пойми, они по самой сути своей обречены на безволие. Ведь они не могут руководить человеческой деятельностью — потому что люди ведь не могут остановиться, и значит не могут отказаться от систем, что-то утверждающих, куда-то призывающих…» («В круге первом») (1: 76). «Глухонемая тишина налила дом и двор, и весь мир. В этой тишине почти не продрогало, почти не проползало время, и надо было пережить его как болезнь, как недуг, всякую ночь придумывая дело или развлечение. Не стоило большого труда исключить себя из мирового пространства (курсив автора. — И.К.), не двигаться в нём. Но невозможно было исключить себя из времени (курсив автора. — И.К.)» («В круге первом») (1: 94–95). 3.3.3.Вынесение императивного и оценочного суждения — конечная цель автора. «Один день Ивана Денисовича»:
«Засыпал Шухов вполне удоволенный. На дню у него выдалось сегодня много удач <�…>» (3: 111). «Матрёнин двор» заканчивается прямым указанием: Матрёна — праведница.
«Но никогда! — никогда, со всем нашим атомным могуществом, мы не составим в колбе, и даже если перья и косточки нам дать — не смонтируем вот этого невесомого жалкенького жёлтенького утёнка…» («Крохотки») (3: 149). «Уж бревно положили мы на козлы, как на плаху, но не решались врезаться в шею пилой: как же пилить его? Ведь оно тоже жить хочет! Ведь вот как оно хочет жить — больше нас!» («Крохотки») (3: 150). § 4. Автор и видение человекаПолитизированное, гуманистическое, наивно-утопическое, обыденно-эмпирическое сознание определяет авторское видение человека, изображение персонажа и построение персонной системы. 4.1.Автор оценивает персонаж из системы личностных — политизированных — ценностей: человек — в отношении к нему государства, человек — в его понимании политических событий. Нержин («В круге первом») проводит «социальный эксперимент» (2: 106) — расспрашивает дворника Спиридона о его жизни, стараясь понять «простого человека», главным образом — в его отношении к политической действительности. Хотя говорится, что Спиридон всегда и всему предпочитает семью: «Его родиной была — семья. Его религией была — семья. И социализмом тоже была семья« (2: 108), но это дается в описании, не в образно-сюжетном изображении. Автор постоянен в своем видении человека: человек и политическая сфера. Крестьянин (Спиридон) — пассивный субъект политического воздействия.
«Его вызвали и объявили, что теперь доверяют ему винтовку самоохраны. И хотя ещё вчера Спиридон, как порядочный зэк, бранил конвоиров последними словами, а самоохранников — ещё круче, — сегодня он взял ту протянутую ему винтовку и повёл своих вчерашних товарищей под конвоем, потому что это уменьшало срок его заключения и давало сорок рублей в месяц для отсылки домой» (2: 104–105). «Он гнал сверхурочные, чтобы наверстать всё, что потеряно было с самого пожара. Уже их мысли были о маленькой хатёнке с огородом и как учить дальше детей. Детям было пятнадцать, четырнадцать и тринадцать, когда грохнула война» (2: 105). «И вот тут-то, лишь только ясно стало, что с семьёй ему теперь подкатило расставаться, Спиридон, так же нимало не сомневаясь в своей правоте, отбился в лесу, переждал линию фронта — и на той же телеге, и на лошади той же, но уже не безразлично-казённой, а хранимой, своей — повёз семью назад, от Калуги до Почепа и вернулся в исконную свою деревню и поселился в свободной чьей-то хате. И тут сказали: из колхозной бывшей земли бери сколько можешь обработать — обрабатывай. И Спиридон взял, и стал пахать её и засевать безо всяких угрызений совести и, не следя за сводками войны, работал уверенно и ровно, как если б то шли далёкие годы, когда ни колхозов не было ещё, ни войны» (2: 105). Высказывается о политике и Матрёна.
«В тот год повелось по две-по три иностранных делегации в неделю принимать, провожать и возить по многим городам, собирая митинги. И что ни день, известия полны были важными сообщениями о банкетах, обедах и завтраках. Матрёна хмурилась, неодобрительно вздыхала: — Ездят-ездят, чего-нибудь наездят. Услышав, что машины изобретены новые, ворчала Матрёна из кухни: — Всё новые, новые, на старых работать не хотят, куды старые складывать будем?» (3: 126–127). 4.2.Автор видит человека объектом развращающего воздействия государственного насилия и лжи. Государство «подменяет» человека (народ), обессмысливает его труд.
«Что ж, воровали раньше лес у барина, теперь тянули торф у треста» («Матрёнин двор») (3: 121). «Растление. В обстановке многолетнего страха и предательства уцелевшие люди уцелевают только внешне, телесно. А что внутри-то истлевает» («Архипелаг ГУЛАГ») (6: 401). «Ложь как форма существования. Поддавшись ли страху или тронутые корыстью, завистью, люди однако не могут так же быстро поглупеть <�…> Они должны говорить — а что же, как не ложь?» («Архипелаг ГУЛАГ») (6: 403). Ложь проникает во все сферы общественной жизни, в том числе и в образование.
«Но, главное, борясь за тот высокий процент успеваемости, которым славились школы нашего района, нашей области и соседних областей, — из году в год его (сына Фаддея. — И.К.) переводили, и он ясно усвоил, что, как бы учителя ни грозились, всё равно в конце года переведут, и не надо для этого учиться. Он просто смеялся над нами» («Матрёнин двор») (3: 128–129). «Девчёнки и из школы пришли, ни математики, ни физики не зная (ещё в старших классах до них дошло, что директор на педсовете ругает учителей за двойки, и хоть совсем не учись — аттестат тебе выдадут)» («В круге первом») (1: 33). Даже шорох мышей оценивается с позиции «ложь — неложь».
«По ночам, когда Матрёна уже спала, а я занимался за столом, — редкое быстрое шуршание мышей под обоями покрывалось слитным, единым, непрерывным, как далёкий шум океана, шорохом тараканов за перегородкой. Но я свыкся с ним, ибо в нём не было ничего злого, в нём не было лжи. Шуршанье их — была их жизнь» («Матрёнин двор») (3: 117). 4.3.Автор по отношению к персонажу выступает в роли адвоката или прокурора, высказывая о персонаже отрицательные или положительные категорические суждения. Матрёна — праведница.
«Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село» (3: 146). Фаддей — <�убийца, в силу своей жадности>.
«Дочь его трогалась разумом, над зятем висел суд, в собственном доме его лежал убитый им сын, на той же улице — убитая им женщина, которую он любил когда-то, — Фаддей только ненадолго приходил постоять у гроба, держался за бороду. Высокий лоб его был омрачён тяжёлой думой, но дума эта была — спасти брёвна горницы от огня и от козней матрёниных сестёр» (3: 143). 4.3.1.Автор — в качестве одной из основных отрицательных черт — наделяет крестьян стяжательством (жадностью, «сытостью»), оценивая крестьян с «городской» (интеллигентской) точки зрения. Фаддей после гибели сына и бывшей любимой женщины (Матрёны) озабочен только тем, чтобы перевести бревна горницы.
«И Фаддей собрал своих уцелевших сыновей, зятей и племянников, и достал лошадь в колхозе — и с того бока развороченного переезда, кружными путём через три деревни, обвозил остатки горницы к себе во двор» (3: 143). «И опять, преодолевая немощь и ломоту, оживился и помолодел ненасытный старик. Опять он собрал уцелевших сыновей и зятей, они разбирали сарай и забор, и он сам возил брёвна на саночках <�…>» (3: 145). Так видит автор и всю основную массу крестьян. Родня Матрёны ссорится по поводу матрениного «наследства».
«Слетелись три сестры Матрёны, захватили избу, козу и печь, заперли сундук её на замок, из подкладки пальто выпотрошили двести похоронных рублей <�…>» (3: 140). Подруга Матрёны — Маша после несчастного случая просит у постояльца (рассказчика Митрича) матрёнину «вязаночку»: «Она ведь её после смерти прочила Таньке моей, верно?» (3: 139). В последнем случае рассказчик смягчает свое отношение: «Наверно, так надо было» (3: 139). Золовка отзывается о Матрёне «неодобрительно»: «за обзаводом не гналась», после чего рассказчик понимает нестяжательство Матрёны и с сарказом рассуждает о жизни крестьян ради поросенка — «иметь сало», «по-городскому» не сознавая, что, если поросенка держат в каждой семье, если надо три раза в день поросенку (скотине) «варить», то это делается не просто ради «сала», а в виду обыкновенной нужды.
«И даже о сердечности и простоте Матрёны, которые золовка за ней признавала, она говорила с презрительным сожалением. И только тут — из этих неодобрительных отзывов золовки — выплыл передо мной образ Матрёны, какой я не понимал её, даже живя с нею бок обок. В самом деле! — ведь поросёнок-то в каждой избе! А у неё не было. Что может быть легче — выкармливать жадного поросёнка, ничего в мире не признающего, кроме еды! Трижды в день варить ему, жить для него — и потом зарезать и иметь сало» («Матрёнин двор») (3: 146). Жадность, сытость — в других произведениях.
«Никому из сытых своею службой и зарплатой рядовых, сержантов, лейтенантов, полковников и генералов не было дела ни до судьбы атомной бомбы, ни до издыхающего арестанта» («В круге первом») (2: 131). 4.3.2.Автор оценивает простого человека с собственной политизированной (интеллигентской) точки зрения, утверждая необходимость для человека политической ориентации.
«В большинстве им не хватало той точки зрения, которая становится дороже самой жизни» («В круге первом») (2: 100). «Несмотря на ужасающее невежество и беспонятность Спиридона Егорова в отношении высших порождений человеческого духа и общества — отличались равномерной трезвостью его действия и решения» («В круге первом») (2: 107). Даже Богу (или отношению персонажа к Богу) автор готов приписать собственное политизированное мировидение. Бог глазами Сталина:
«Если Бог есть — Он один знает. Только вряд ли он всё-таки есть. Потому что слишком уж тогда благодушный, ленивый какой-то. Такую власть иметь — и всё терпеть? и ни разу в земные дела не вмешаться… ну, как это возможно?..» («В круге первом») (1: 136). 4.3.3.Автор испытывает персонаж его отношением к культурным ценностям. Матрёна сначала слушает русские песни в исполнении Шаляпина («Чудно поет, не по-нашему»), потом — романсы Глинки.
«<�…> Матрёна, держась за фартук, вышла из-за перегородки растепленная, с пеленой слезы в неярких своих глазах: — А вот это — по-нашему… — прошептала она« (3: 127). Нержин («В круге первом») «поверяет» «русского мужика» Спиридона — Есениным.
«Ему было очень интересно, неужели сейчас свершится чудо: полуграмотный Спиридон поймёт и оценит Есенина. Чуда не совершилось, Спиридон не помнил ни строчки из слышанного прежде, но живо оценил «Хороша была Татьяна», «Молотьбу»» (2: 102). § 5. Публицистико-беллетристические блуждания автораАвтор объективируется в публицистико-беллетристическом использовании слова, постоянно колеблясь между публицистической и художественной формами словесного самовыражения. Не случайно от установки на создание собственно художественных произведений — рассказов, повестей и романов (рубеж 50-60-х годов) — Солженицын перешел к «опыту художественного исследования» («Архипелаг ГУЛАГ») и историческому повествованию («Красное колесо»). Это свидетельствует о публицистической природе творческого дарования писателя, о преобладании «исследования» над художественным изображением, чему соответствует политизированное сознание и обыденно-эмпирическое использование слова. 5.1.Авторское сознание Солженицына — дидактическое, пафосное, в своей словесной выраженности — сентенциозное. В потребности автора не столько изобразить (персонаж, событие), сколько непосредственно воздействовать на читателя. Автор критикует, призывает, поучает. Это могут быть предложения внести изменения в Устав писателей («Письмо IV-му Всесоюзному съезду советских писателей») (1967) с целью гарантии писателям свободы.
«Я предлагаю Съезду принять требование и добиться упразднения всякой — явной или скрытой — цензуры над художественными произведениями, освободить издательства от повинности получать разрешение на каждый печатный лист». «Я предлагаю четко сформулировать в пункте 22-м Устава ССП все те гарантии защиты, которые предоставляет Союз членам своим, подвергшимся клевете и несправедливым преследованиям — с тем, чтобы невозможным стало повторение беззаконий». Это может быть оценка современного состояния цивилизации и постановка задач перед писателями всего мира («Нобелевская речь»), или программа экономического и политического преобразования России («Как нам обустроить Россию»). Структура такого авторского сознания объективирована в Нобелевской лекции Солженицына.
«Человек извечно устроен так, что его мировоззрение, когда оно не внушено гипнозом, его мотивировки и шкала оценок, его действия и намерения определяются его личным и групповым жизненным опытом» (с. 8). «Но вот за последние десятилетия человечество незаметно, внезапно стало единым <�…>» (с. 9). «Кто сумел бы косному упрямому человеческому существу внушить чужие дальние горе и радость, понимание масштабов и заблуждений, никогда не пережитых им самим? Бессильны тут и пропаганда, и принуждение, и научные доказательства. Но, к счастью, средство такое в мире есть! Это — Искусство. Это — литература» (с. 11). «Четверть века назад в великих надеждах человечества родилась Организация Объединенных Наций. Увы, в безнравственном мире выросла безнравственной и она» (с. 16). Сентенции — в основе диалогов. В «Раковом корпусе» теорию соцреализма излагает Авиета Русанова — в больничной палате, придя навестить отца.</>P «Говорить народу правду — это совсем не значит говорить плохое, тыкать в недостатки. Можно бесстрашно говорить о хорошем — чтобы оно стало ещё лучше! Откуда это фальшивое требование так называемой »суровой правды«? Да почему вдруг правда должна быть суровой? Почему она не должна быть сверкающей, увлекательной, оптимистической! Вся литература наша должна стать праздничной! В конце концов людей обижает, когда об их жизни пишут мрачно. Им нравится, когда о ней пишут, украшая её» (4: 226). 5.2.Автор беллетризирует публицистическую словесную структуру, используя различные художественные приемы. Сюжетная интрига. Начало повести «Матрёнин двор» — рациональное указание на сюжет. Цель — заинтересовать, заинтриговать читателя. Так начинается и роман «В круге первом»: дипломат Иннокентий Володин предупреждает атташе американского посольства о передаче советскому агенту важных «технологических деталей производства атомной бомбы». Лубянка начинает поиск Володина. Далее повествуется о жизни «шарашки», и только через десятки страниц автор вновь возвращается к Володину, аресту его посвящая одну из последних глав романа. Портретные описания, в которых используется один и тот же поэтический прием: изображение персонажа в определенном освещении.
«В остатке света и к тому же за трубой кругловатое лицо хозяйки показалось мне жёлтым, больным» (3: 115). «Верхнего света не было в нашей большой комнате, как лесом заставленной фикусами. От настольной же лампы свет падал кругом только на мои тетради, — а по всей комнате глазам, оторвавшимся от света, казался полумрак с розовинкой. И из него выступала Матрёна. И щёки её померещились мне не жёлтыми, как всегда, а тоже с розовинкой» («Матрёнин двор») (3: 130). «И вдруг в рассеянных веерах света, забившего всю комнату, он увидел её, беленькую, лёгонькую, переуженную в поясе, как первый раз только сейчас — такую понимающую, дружественную и — необходимую!» («Раковый корпус») (4: 361). Символические детали. Гибель Матрёны — постепенно это событие наполняется символическим содержанием: вначале следует указание на остановку поездов на переезде, далее — бегающие поезда в поселке Торфопродукт, боязнь Матрёны поездов, наконец, гибель Матрёны именно под поездом.
«Я лёг, оставив свет. Мыши пищали, стонали почти, и всё бегали, бегали. Уставшей бессвязной головой нельзя было отделаться от невольного трепета — как будто Матрёна невидимо металась и прощалась тут, с избой своей» (3: 139). 5.3.Автор объективируется в публицистико-беллетризированном стиле, расширяя «нейтральное» повествование активизацией пассивной лексики русского языка. Авторское стилистическое поле, в основном, составляет публицистическое, «нейтральное» повествование с воспроизведением разговорной интонации, то приближающееся к различным очерковым формам («Пасхальный крестный ход», «Захар-Калита», «Архипелаг ГУЛАГ»), то расширяющееся в художественном (образном) направлении («Один день Ивана Денисовича», «Матрёнин двор», «В круге первом»). Причем авторское повествование остается неизменным, не зависимым от конкретной формы повествования (повествование от третьего лица; повествование, субъектно приближенное к какому-либо персонажу; повествование автобиографического рассказчика). Повествование, ведущееся автобиографическим героем-рассказчиком.
«Что было делать тресту? Ему не отпускалось штатов, чтобы расставлять караульщиков по всем болотам. Приходилось, наверное, показав обильную добычу в сводках, затем списывать — на крошку, на дожди» («Матрёнин двор») (3: 121). Повествование от третьего лица, субъектно приближенное к персонажу (Сталину).
«Что в Ленине было выше всего, сверхзамечательно: он крепчайше держал реальную власть только в собственных руках. Менялись лозунги, менялись темы дискуссий, менялись союзники и противники, а полная власть оставалась только в собственных руках!» («В круге первом») (1: 109). 5.3.1.Автор рефлексирует себя и персонаж как субъектов словесной деятельности.
«А дальше целый край идёт деревень: Часлицы, Овины, Спудни, Шевертни, Шестимирово — всё поглуше, от железной дороги подале, к озёрам. Ветром успокоения потянуло на меня от этих названий. Они обещали мне кондовую Россию« («Матрёнин двор») (3: 114). «Она не говорила, а напевала умильно, слова её были те самые, за которыми потянуло меня тоска из Азии» (с. 114); «Ветром успокоения потянуло на меня от этих названий» (с. 114); «Она поднялась с убогой тряпичной кровати и медленно выходила ко мне, как бы идя за своими словами» (с. 130). «— Озёрлаг, Луглаг, Степлаг, Камышлаг… — Можно подумать, в МВД сидит непризнанный поэт. На поэму не разгонится, на стихотворение не соберётся, так даёт поэтические названия лагерям« («В круге первом») (1: 16). ‘<�…> палочки я ставлю всякий раз, когда употребляю без крайней необходимости иноземное слово в русской речи. Счёт этих палочек есть мера моего несовершенства. Вот за слово «капитализм», которое я не нашёлся сразу заменить «толстосумством», и за слово «шпионить», которое я сгоряча поленился заменить словом «доглядать» — я и поставил себе две палочки« («В круге первом») (1: 211). Использование жаргонной, блатной, тюремной лексики обычно комментируется автором в примечаниях «Тюремные и лагерные выражения». 5.3.2.Автор использует «народное» слово (диалектизмы, просторечия, архаизмы) как стилистические вкрапления, но не наделяет его сказообразующей и характерологической функциями.
«Меня поразила её речь. Она не говорила, а напевала умильно, и слова её были те самые, за которыми потянула меня тоска из Азии: — Пей, пей с душою желадной. Ты, потай, приезжий?« (»Матрёнин двор«) (3: 114). «Только у неё не так уборно, в запущи живёт, болеет» (3: 115). «- Не умемши, не варёмши — как утрафишь?» (3: 116). Однако подобные словоупотребления (часто с затемненной для современного читателя семантикой: «умемши»?) в общем стилевом потоке немногочисленны. Та же Матрёна чаще говорит «обыкновенными» словами (с использованием просторечий и разговорной интонации).
«- Мать у них умерла — и присватался ко мне Ефим. Мол, в нашу избу ты идти хотела, в нашу и иди. Был Ефим моложе меня на год. Говорят у нас: умная выходит после Покрова, а дура — после Петрова. Рук у них не хватало. Пошла я… На Петров день повенчались, а к Миколе зимнему — вернулся… Фаддей… из венгерского плена» (3: 131). Спиридон, сначала остерегаясь Нержина как возможного доносчика, «принимался рассказывать что-нибудь за-тридевять-земельное от политики: как трущуюся рыбу бьют остями, как её в тиховодье рогаткой лозовой цепляют под зябры, а и ловят в сетя; или как он ходил «по лосей, по медведя рудого» (а чёрного с белым галстуком медведя остерегайся!); как травой медуницей змей отгоняют, дятловка же трава для косьбы больно хороша» («В круге первом») (2: 101). Так автор подходит к слову героя, используя просторечия, диалектизмы и неправильное словоупотребление. Но ни эта собственно крестьянская жизнь, ни это слово — в центре рассказа о том, как постигал автобиографический герой «русского мужика». Хотя говорится, что «рассказы Спиридона замерцали давно желанной глубиной» (2: 102–103), но это уже относится к истории «политической» жизни Спиридона. И автор переходит к своему обычному очерково-ироническому повествованию, широко используя глагольную вульгаризацию. «Народные» слова (пассивная лексика) — часто с затемненной для современного читателя семантикой — постоянно употребляются автором в публицистических и беллетризованных произведениях, в чем и выражается опять же публицистическое стремление писателя активизировать пассивную лексику русского языка и показать, каким должен быть язык современной прозы (См.: Русский словарь языкового расширений 1995). «Мы — на последнем докате» — название первой главы «посильных размышлений» «Как нам обустроить Россию» (с. 3). Текстуальный контекст способствует тому, что слово («докат») становится интуитивно понятным читателю, но за конкретным значением приходится обращаться к словарям, прежде всего словарю Даля, в котором «докат» соотносится со словами «докатывать», «докатать», «докатыванье», «докатка», «докатошить», «докатонить», «докатчивый».
«И вообще снаружи народу поменело, — значит, все приткнулись и греются последние сладкие минуты» («Один день Ивана Денисовича») (3: 14). «Тараканов менело, но Матрёна боялась отравить вместе с ними и кошку» («Матрёнин двор») (3: 117). Из контекста ясно, что слово «поменело» («менело») означает «убавилось», «стало меньше», но использование древнерусской формы «мене» в «осовремененном» виде (приставка по-) может восприниматься как проявление авторской пристрастности и претенциозности. «Но и здесь не нашлось комнаты отдельной, везде было тесно и лопотно» («Матрёнин двор») (3: 114). Лопот, по Далю, — шумный говор, невнятный шум.
«От толя — какое укрывище?» («Один день Ивана Денисовича») (3: 41). Активизация пассивного словаря за счет введения лексем в современный (политизированный) контекст и «осовремененного» использования придают данным лексемам значение индивидуально-стилистических окказиональных неологизмов, сходных с метафорами. Метафорами с неясной семантикой эти окказиональные неологизмы и воспринимаются современным читателем, не затрудняющим себя обращением к этимологическим словарям. Просторечие, диалектизмы, архаизмы в условиях авторского политизированного сознания, публицистической словесной структуры иллюстрируют авторское стремление активизировать пассивную лексику русского языка, возможности авторского языкового экспериментирования. 5.3.3.Автор использует сниженный разговорный стиль, концентрирующийся в области глаголов. «Один день Ивана Денисовича».
«Светили фонари зоны и внутренние фонари. Так много их было натыкано, что они совсем засветляли звёзды» (3: 8). И далее: «повар пробуркотел», «обережно в рот доносить», «зэка желудок всё перетерпливает». «Отпыхался Шухов пока, оглянулся — а месяц-то, батюшка, нахмурился багрово, уж на небо весь вылез. И ущербляться, кесь, чуть начал. Вчера об эту пору выше много он стоял» (3: 72). «Вот хлеба четыреста, да двести, да в матрасе не меньше двести. И хватит. Двести сейчас нажать, завтра утром пятьсот пятьдесят улупить, четыреста взять на работу — житуха! А те, в матрасе, пусть ещё полежат. Хорошо, что Шухов обоспел, зашил — из тумбочки вон в 75-й упёрли — спрашивай теперь с Верховного Совета!» (3: 98). Солженицын иронизирует, используя сниженную, разговорно-бытовую лексику в характеристике политических событий, но так как персонаж видится объектом этих событий, их пассивной, хотя и неотъемлемой частью, авторская ирония распространяется и на персонаж, снижая трагизм его судьбы и мирочувствования. Глагольная вульгаризация упрощает судьбу персонажа, а следовательно, и характер. Повествуя о «политической» истории Спиридона («В круге первом»), автор использует просторечно-сниженную лексику, в основном — глаголы. Слово «не прилепляется» ни к автобиографическому герою (интеллигенту Нержину), ни к «мужику» Спиридону, оставаясь в сфере авторского стилевого пространства. «Как землю объявили крестьянской — кинулся в деревню, взял надел», «стали тот хлеб сильно для города потягивать», «дернули в Красную армию», «подался в лес», «угодили они к белым», «вожака стукнули для острастки»… «форт какой-то брали». И т.д. Так же строится описание одного дня Сталина. Точка зрения повествователя приближается к персонажу, но не словесно, а формально-субъектно. В прямой речи используется «неправильное словоупотребление», только теперь ориентированное не на «мужика» с его «ловят в сетя», а на «грузина». «Ты все ж таки сводку па-требуй. Цы-фравую. Нет ли саботажа?» («В круге первом») (1: 100). Использование сниженной лексики приписывается персонажу. В субъектной сфере Сталина: «А эти все, с Вячеслава-Каменной задницы и до Никиты-плясуна — разве это вообще люди?» («В круге первом») (1: 97). Авторское сознание, запечатленное в произведениях Солженицына, как сознание политизированное, гуманистическое, наивно-утопическое, обыденно-эмпирическое (по способам рационального использования слова) и публицистико-беллетризованное (по способам эстетического использования слова) — при всех изменениях взглядов писателя Солженицына на конкретные проблемы и работе в разных жанрово-стилистических формах — перманентно, т. е. Постоянно. Как бы ни изменялось отношение писателя к тем или иным ситуациям, личностям, проблемам, он всегда ориентирован на политическую реальность, всегда осуждает и поучает, предлагает глобальные программы, всегда видит человека и сострадает человеку как объекту несправедливого государственного устройства, всегда приписывает персонажу собственное мировидение, собственные рациональные и словесные способности (2). Литература1. Произведения А. И. Солженицына цитирую по изданиям:
2. См. иные концепции творчества А. И. Солженицына:
|
|
|
||||
|
|
||||
 |
||||
|
||||