1999 год знаменателен юбилеями двух великих русских поэтов XIX века. А. С. Пушкин и М. Ю. Лермонтов принадлежали к одному кругу, были современниками в прямом значении этого слова. Они имели общие светские, литературные и даже дружеские связи, не случайно в перечнях их стихов мы находим одинаковые литературные имена, которым поэты посвящали свои послания, а самым требовательным критиком для обоих стал В. Г. Белинский.

Одной из самых неразгаданных тайн русской истории остается появление, по пушкинскому выражению, «созвездие гениев» в ту или иную историческую эпоху. Словно рассвет над поэтическим небосводом было появление из Холмогор М. В. Ломоносова, затем вспыхнувшее в «век девятнадцатый мятежный, поистине железный век» солнце поэзии А. С. Пушкина, осветившее целую плеяду талантов: Е. А. Баратынский, Д. В. Веневитинов, П. А. Вяземский, Д. В. Давыдов, А. А. Дельвиг, Н. М. Языков, М. Ю. Лермонтов… Никколо Макиавелли уподоблял судьбу человека разъярившемуся половодью: каждый либо убегает от него, либо заранее предупреждает стихию, построив воде заграждения. «Утверждаю также, — писал Макиавелли, — что счастлив тот, кто сообразует свой образ действий со свойствами времени, и столь же несчастлив тот, чьи действия со временем в разладе» [1].

Пушкин вписался в эпоху, хотя и появился на свет на рубеже веков и был, по мнению Г. Волкова, «сыном двух столетий». Он впитал в себя дух двух эпох. Несомненно, поэт являлся и наследником, и преемником эпохи Просвещения, которую утверждал воспитанный на идеалах Франции двадцатичетырехлетний Александр I, сменивший Павла I. При нем развернулось издательское дело, расширился круг читателей, набирали силы русская критика и публицистика. Большая библиотека Сергея Львовича Пушкина пристрастила юного потомка Ганнибала к чтению, а литературные вечера, до которых родители были охотниками, напитывали его политическими идеями. Отзвуки войны 1812 года и гром победы над Наполеоном совпали с молодым и звонким голосом сформировавшегося к тому времени самобытного поэта Пушкина. Возвращающиеся с войны победители принесли из Европы новые представления о долге и чести Гражданина. Пушкин накалялся в атмосфере политического действия декабристов, декларируя свободу, оттачивая свой поэтический голос таким образом, чтоб он стал «Эхо русского народа». Свободолюбивым мечтам лучших людей эпохи не суждено было сбыться. Россия не смогла освободиться от крепостничества, а тех, кто продолжал ратовать за обновление Родины, ждали тяжелые путы аракчеевщины. Это вызывало разочарование и протест. Нарастала дворянская оппозиция, возникали тайные союзы и общества. Пушкин оказался в самой гуще политических споров и теорий. Его друзьями становятся П. Я. Чаадаев, братья Тургеневы, А. С. Грибоедов, М. Ф. Орлов, Ф. Н. Глинка, А. И. Якубович, М. С. Лунин, М. П. Бестужев-Рюмин… Как видим, становление русского национального поэта и судьба молодой России начала века удивительно схожи. И если эпоха создала Пушкина, то одновременно приняла и его имя. Она известна нам как «Пушкинская эпоха».

Возможно, этим можно объяснить отсутствие в его творчестве надлома, «разлада между мечтой и действительностью, между личностью и временем. Он иронизировал над собственной внешностью, не стеснялся малого роста, вслух произносил крамольные речи, не скрывая желаний:

А я, повеса вечно праздный,
Потомок негров безобразный,
Взращенный в дикой простоте,
Любви не ведая страданий,
Я нравлюсь юной красоте.
Бесстыдным бешенством желаний
("Юрьеву")

И против мнения света он восстал «один, как прежде». Стихотворение «Смерть поэта» означило появление преемника великого Пушкина и провозвестника новой эпохи.

После 1825 года поколению молодых дворянских интеллигентов стало ясно, что декабристские идеалы рухнули, а новые еще не зародились. А. И. Герцен зафиксировал ужас идеологической смуты в своем «Дневнике»: «Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования. — а между тем наши страдания -почка, из которой разовьется их счастье. Поймут ли они, отчего мы лентяи, отчего ищем всяких наслаждений, пьем вино… и пр. ? Отчего руки не подымаются на большой труд? Отчего в минуту восторга не забываем тоски?… О, пусть они остановятся с мыслью и грустью перед камнями, под которыми мы уснем, мы заслужили их грусть… «. Герцен подметил в новом поколении умение молчать, сдерживая слезы, и вынашивать мысли, полные сомнения, отрицания, ярости [2]. Мысль, по мнению Н. П. Огарева, стала и роковым мучением, и единственной силой, способной возвратить личность к деятельности. Лермонтов не может найти спасения в лирике, как это делал Пушкин, его раздумья — его поэзия, его мученье — его сила. Чувство одиночества, тоски и скептицизма сквозит почти во всех его стихах («Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать», «Я знал одной лишь думы власть…», «На грудь мне дума вековая Гробовой насыпью легла…»).

А. С. Пушкин и М. Ю. Лермонтов, жившие почти в одно время, были поэтами разных поколений, иных эпох. Их разделяло не только 15 лет возрастной разницы, но и события на Сенатской площади, но и виселицы на Кронверкском валу Петропавловской крепости.

Поколение Пушкина блистало в лучах славы 1812 года, жило надеждами на лучшие перемены в обществе. Трагедия лермонтовского поколения заключалась в том. что в отличие от пушкинского оно обречено было «в бездействии состариться», а побуждаемое отвлеченной мыслью, оно проявляло либо анархическое своеволие, либо «высокое» преступление, либо застарелый эгоизм. Героями Лермонтова становятся люди, или преступающие общечеловеческие нормы (Вадим, Арбенин), или разрушающие покой и счастье окружающих и нравственное собственное начало (Печорин). Это заставляет дворянского интеллигента пристально прислушаться к самому себе, чтобы найти разгадку обуревающих его противоречивых чаяний. Об обреченном поколении, глядящем «насмешливо назад» на «ошибки отцов» — утрату исторической перспективы — «тощем плоде» на древе русской истории и размышляет Лермонтов в стихотворении «Дума», отразившем пушкинские чаяния, чувства, переживания и мысли, разумеется, в новом временном преломлении.

Современники были потрясены лирическим тоном стихотворения, впитавшем эмоцию социального отчаяния. Белинский, Герцен, В. Майков называли его воплем, стоном души, обличением «черной стороны нашего века». Печаль сливается в нем с негодованием и разоблачением, осуждением и жалобой, иронией и тоской. Единая поэтическая мысль объединяет здесь логику и эмоции, рационализм рассудка и гамму чувств, столкнувшихся в конфликте, о котором сказано в строках «И царствует в душе какой-то холод тайный, Когда огонь кипит в крови». В этом ключ к разгадке смысла и поэтики «Думы».

Избранная форма стихотворения — «разговор» с современниками — была достаточно распространена в литературе 30-х годов, она позволяла Баратынскому, Белинскому, Герцену, Чаадаеву и Лермонтову раскрыть сознание поколения изнутри, сообщить истину, какую выносил человек, переживающий те же чувства, что и его современники. Этим обусловлено логическое завершение каждой фразы стихотворения и обилие афористических поэтических формул («Печально я гляжу на наше поколенье», «К добру и злу постыдно равнодушны», «И ненавидим мы, и любим мы случайно…»).

В «Думе» нет прямых противопоставлений поколений «отцов» и «детей», но скрытое сравнение интеллигенции лермонтовской эпохи с передовой молодежью пушкинской поры угадывается в подтексте. Как глубокий психолог Лермонтов избегал открытых укоров своему поколению, а читатель-единомышленник понимал, от какого высокого идеала поэт начинает свой нравственный отсчет. Кодом к этому подтексту стал в «Думе» своеобразный скрытый диалог с Пушкиным, давшим в своем творчестве объективный срез духовной жизни России между 1812 и 1825 годами.

Лермонтов сопоставляет в «Думе» духовный потенциал двух поколений и находит прямые антитезы пушкинским стихам.

1. Наследник Просвещения был уверен в силе благого воздействия на нравственный облик общества наук и просвещения. («О, сколько нам открытий чудных Готовит просвещенья дух… «, «И над отечеством Свободы просвещенной Взойдет ли наконец прекрасная Заря?»). Герои романа в стихах много спорят об общественной роли науки:

Меж ними все рождало споры
И к размышлению вело:
Времен минувших договоры (история),
Плоды наук (социология), добро и зло (философия).
("Евгений Онегин", гл. I., с. XVI).

Лермонтовское поколение утратило веру в спасительную, освободительную миссию науки и просвещения. У «отцов» познание рождало уверенность в могуществе человеческого разума, у «детей» — глубокие сомнения. Отягощенное бременем неразрешимых противоречий, поколение 30-х избегает всякого движения свободной мысли и действий. Познания, подвергнутые сомнению, предрешают бездействие или духовную гибель. Из этих горьких дум о своем поколении рождается антистих пушкинскому.

         ПУШКИН:                             ЛЕРМОНТОВ:
Меж ними все рождало споры...    Мы иссушили ум наукою бесплодной
.............................    ..................................
Плоды наук, добро и зло.         К добру и злу постыдно равнодушны.

2. Пушкиным многократно воспето свойство молодости безоглядно наслаждаться жизнью («Блажен, кто смолоду был молод… «, «Давайте пить и веселиться, Давайте жизнию играть», «Пусть наша ветреная младость потонет в неге и вине… «). Новое поколение утеряло счастливую способность чувствовать ликующую радость бытия, наслаждаться в полную меру молодых сил редкими подарками судьбы. И вновь антистих.

         ПУШКИН:                                ЛЕРМОНТОВ:
О, юность легкая моя,            Едва касались мы до чащи наслажденья,
Благодарю за наслажденья,        Но юных сил мы тем не сберегли.
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары.
Благодарю тебя, тобою
Среди тревог и в тишине
Я насладился... и вполне.
("Евгений Онегин", гл. 6, с. XIV).

Пушкин приветствует современника: «Блажен, кто вовремя созрел!» Лермонтовское поколение деформировано самим ходом человеческого бытия: «Так тощий плод, до времени созрелый, Ни вкуса нашего не радует, ни глаз«.

3. Для друзей и окружения Пушкина счастье любви приравнивалось по силе чувств к наслаждению поэзией, искусством. Они отдавались этим страстям вдохновенно и преданно, не утратив их даже в холодной сибирской ссылке. Известно, как трепетно и нежно сибирские узники относились к их поэтическому кумиру, ответившему на пушкинское послание:

Наш скорбный труд не пропадет
Из искры возгорится пламя...

А. И. Одоевским создан гимн «Славянские девы», посвященный женам декабристов и положенный Владковским на музыку. Возвышенному чувству прекрасного Одоевский подчинил страдания и лишения каторжан, воспев их как необходимую мзду за желанную свободу:

Был край, слезам и скорби посвященный,
Восточный край, где розовых зарей
Луч радостный, на небе там рожденный,
Не услаждал страдальческих очей;
Где душен был и воздух, вечно ясный,
И узникам кров светлый докучал,
И весь обзор, обширный и прекрасный,
Мучительно на волю призывал.

М. А. Бестужев также поддерживал своим творчеством стремление к прекрасному в сотоварищах. Это он написал русскую песню на мотив «Уж как пал туман на сине море», посвященную полку братьев Муравьевых-Апостолов, которую прекрасно исполнял А. И. Тютчев:

Отнеси ты к ним мой последний вздох
И скажи: "Цепей я снести не мог,
Пережить нельзя мысли горестной,
Что не мог купить кровью вольности!...

А брат его, Николай Бестужев не расставался с красками и кистью, запечатлевая неброские, но запоминающиеся неповторимостью пастели севера. По сохранившимся рисункам можно составить представление о том, что ласкало и угнетало душу узников в их тридцатилетней каторге. Только в Сибири Н. Бестужев создал свыше четырехсот портретов поселенцев и свыше шестидесяти видов Читы, Петровского завода, Селенгинска [3].

Остро эмоциональное восприятие поэзии и искусства не раз встречается в стихах А. С. Пушкина. Лермонтов именно по этой примете отличит свое поколение от пушкинского, отметив в нем утрату облагораживающего эстетического чувства.

            ПУШКИН:                                      ЛЕРМОНТОВ:
Порой опять гармонией упьюсь,                 Мечты поэзии, создания искусства
Над вымыслом слезами обольюсь.                Восторгом сладостным
("Элегия", Безумных лет угасшее веселье)               Наш ум не шевелят

По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам
И над созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья -
- Вот счастье, вот права!
(Из Пиндемонти).

4. Пушкин и его единомышленники не боялись открыто высказывать свои благородные гражданские и патриотические чувства. Их патетически приподнятая патетика могла звучать как на широкой публике, так и в узком дружеском обществе. Не случайно интимное посвящение П. Я. Чаадаеву, прозвучавшее за 20 лет до создания «Думы», стало общепризнанным:

Пока свободою горим,
Пока сердца для счастья живы,
Мой друг, Отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ! Верь, взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна...

Молодежь лермонтовской эпохи уже стесняется такой открытой эмоциональности. Воззвания «Мой друг! Отчизне посвятим Души прекрасные порывы!», «Товарищ, верь…» кажутся им чрезвычайно выспренними, сам пафос воспринимается неуместной экзальтацией. Их отношение к жизни имеет совершенно иные характеристики:

Мы жадно бережем в груди остаток чувства -
Зарытый скупостью и бесполезный клад
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей...

5. Пушкин уверен в том, что потомки с балгодарностью и почтением отнесутся к эпохе «отцов», времени «открытий чудных», поэтических Атлантов, искренних чувств и открытых форм их выражений:

Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.

Лермонтов не рассчитывает на уважительное отношение к своему поколению, состарившемуся в бездействии, увянувшему до времени без борьбы, одинаково равнодушному к добру и злу, прошедшему над миром без шума и следа:

И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.

Пушкин обещал своим героическим современникам:

Не пропадет ваш скорбный труд,
И дум высокое стремленье.

Грядущее лермонтовского поколения «иль пусто, иль темно», поэтому оно уйдет «Не бросивши векам ни мысли плодовитой, Ни гением начатого труда«.

Как видим, в приведенных сопоставлениях перекличка поэтов различных эпох идет не только в плане темы и мысли, но и на уровне образа и даже поэтического слова. Лермонтов подхватывает пушкинскую мысль и развивает ее вариации в другой тональности в прямо противоположном контексте. Пушкинская образность, вмонтированная в строки лермонтовской «Думы», не только усилила в ней чувство горечи от утраты современниками былых высоких идеалов, но и обогатила смысловыми обертонами, придала историческую и философскую объемность общественному звучанию стиха. По силе напряженности, страстности высказываний мрачный укор «Думы» не уступает ликующей вере «К Чаадаеву».

В. Г. Белинский первым заметил мощь мысли и чувства лермонтовской «Думы», «громовую силу бурного одушевления, исполинскую энергию благородного негодования и глубокой грусти». «Пушкин умер не без наследника», — сказал Белинский, прочитав «Смерть поэта». «Дума» дает нам возможность увидеть, как Лермонтов благородно распорядился полученным от Пушкина поэтическим наследством.

SUMMARY. The authors trace the creative exchange between A. S. Pushkin and M. Y. Lermontov.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Макиавелли Н. О государственном интересе // История всемирной литературы. — М., 1987. — С. 43.
2. Герцен А. И. Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года//Собр. соч. в 3-х тт. Т. З. — С. 442.
3. Гессен А. Во глубине сибирских руд. — М., 1965. — С. 279-283.