1

Скандалы, скандалы, скандалы…

Все тридцать лет, которые Валерий Брюсов работал в литературе, они сопровождали его. Пожалуй, до Брюсова таких скандалезных поэтов в русской поэзии не было. Маяковский со своей желтой кофтой, так же, как и прочие футуристы, включая Игоря Северянина, появились лет через пятнадцать после первого, шокировавшего не только окололитературную публику поступка Брюсова — публикации стихотворения, состоящего из одной строки:

О, закрой свои бледные ноги!

В последние годы девятнадцатого века он был неоспоримым лидером московских «декадентов», постоянных героев газетных фельетонов и салонных сплетен.

Владислав Ходасевич вспоминает:

«Когда я увидел его впервые, было ему года двадцать четыре, а мне одиннадцать. Я учился в гимназии с его младшим братом. Его вид поколебал мое представление о «декадентах». Вместо голого лохмача с лиловыми волосами и зеленым носом (таковы были «декаденты» по фельетонам «Новостей дня») -увидел я скромного молодого человека с короткими усиками, с бобриком на голове, в пиджаке обычнейшего покроя, в бумажном воротничке. Такие молодые люди торговали галантерейными товарами на Сретенке».

Однако ординарным молодым людям из галантерейных лавок на Сретенке не дано было стать Валериями Брюсовыми. Увы!

Он был по складу характера упорным тружеником, равно сочетающим в себе тонкую лиричность поэта и холодную рассудочность ученого, причем ученого уже нового, двадцатого, века, осваивающего области знаний, неведомые в веке девятнадцатом, когда начиналась литературная жизнь Валерия Брюсова.

На его судьбе, может быть, ярче всего отобразились извилистые дороги русской литературы, никогда не бывшей единой по своим нравственным устремлениям, странно сочетавшей в себе в одно и то же историческое время такие непохожие явления, как, например, поэзия Боратынского и Рылеева, философские работы Чаадаева и Хомякова, проза Достоевского и Салтыкова-Щедрина, публицистика Михайловского и Владимира Соловьева.

И Валерию Брюсову, казалось, суждено было стать воплощением этой противоречивости, одинаково осиянной и вопросами Вечности, и сиюминутными социальными вопросиками.

В двадцать два года, еще сам не освоив толком всех тонкостей поэтического ремесла, Брюсов самоуверенно давал советы юному поэту:

Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее - область поэта.

Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.

Если разобраться, это он себе самому намечал программу действий в искусстве и жизни, себе указывал: «…не живи настоящим, / Только грядущее область поэта»; себя призывал: «…никому не сочувствуй, / Сам же себя полюби беспредельно»; себя обрекал на непростое служение: «…поклоняйся искусству,/ Только ему, безраздумно, бесцельно».

И, в общем, все три совета-завета Валерий Брюсов в той или иной степени соблюдал в собственной жизни и творчестве. Особенно, возможно, второй, что отразилось на его взаимоотношениях с другими поэтами, да и на взаимоотношениях более интимных, протекающих не на глазах читателей и поклонников, — с домашними, окружающими, женщинами.

2

Он родился 13 декабря 1873 года в семье, далекой от литературы и искусства, был в каком-то смысле «парвеню» среди друзей и соратников-символистов. Однако лишь совсем пристрастный человек будет утверждать, будто влияние Валерия Брюсова на русскую поэзию (да и на всю предреволюционную жизнь России!) менее значительно, чем влияние, скажем, профессорского сына Бориса Николаевича Бугаева, более известного под псевдонимом Андрей Белый, или сына мелкого помещика из-под Шуи Ивановской губернии Константина Дмитриевича Бальмонта.

Дед поэта, Кузьма Андреевич, был крепостным человеком графа Брюса, откуда и фамилия такая -Брюсов. Отличался Кузьма Андреевич деловой сметкой и хваткой, и отнюдь не «вел соху под барский бич», как уверял его внук уже при советской власти, а работал буфетчиком. К 1859 году он сумел скопить достаточно денег, чтобы выкупить из крепостной зависимости себя с семьей, после чего переехал из Костромской губернии в Москву, где занялся торговлей товаром редким — пробками.

Дела Кузьмы Андреевича шли куда как успешно. Он купил дом на Цветном бульваре, а после его смерти осталось около двухсот тысяч капиталу, деньги по тем временам большие.

Кажется, сына своего Якова Кузьма Андреевич недолюбливал, хотя я дал ему неплохое образование, -по крайней мере, торговое дело он передал другому сыну, Авиве, а дом на Цветном бульваре завещал внукам, сыновьям Якова, — Валерию и Александру. Видимо, причина такого отношения отца к сыну кроется в том, что скучной торговле Яков Кузьмич предпочитал общество «передовой молодежи» да и женился на «стриженой». Матрене Александровне Бакулиной, атеистке в духе некоторых героинь Тургенева и Боборыкина.

Переулки между Цветным бульваром и Сретенкой в дореволюционной Москве считались не самыми аристократическими кварталами. Скорее — наоборот. Именно здесь находились самые известные в Первопрестольной «злачные места», и тому, кто захочет представить атмосферу этого района, стоит перечитать очерки Гиляровского — они как раз о временах жизни там Валерия Брюсова, о годах, когда формировался его характер.

Впрочем, кроме Цветного бульвара и его окрестностей, хорошо знал Валерий Брюсов и иную Москву, совершенно с другой жизнью, населенную другими людьми, ведь учился он в престижнейшей Поливановской гимназии, которую посещали сыновья самых известных в Москве фамилий, а после гимназии поступил на историко-филологический факультет Московского университета, весь девятнадцатый век поставлявший русской литературе виднейших ее представителей, с Жуковского и «архивных юношей» начиная.

Интерес к литературным занятиям у Валерия Брюсова пробудился рано, чуть ли не в десять лет.

«На пути в гимназию, — вспоминал он позднее, -я обдумывал новые произведения, вечером, вместо того, чтобы учить уроки, я писал».

Еще в студенческие годы Валерий Брюсов издал три тоненьких выпуска книги под названием «Русские символисты» и сборник собственных стихотворений с претенциозным названием «Шедевры», ни больше, ни меньше! Причем название было написано по-французски.

Слава Брюсова началась, кажется, с издевательских рецензий Владимира Соловьева на выпуски «Русских символистов» в журнале «Вестник Европы», с пародией выдающегося философа, литературного критика, поэта на творчество студента и его малочисленных единомышленников.

Над зеленым холмом,
Над холмом зеленым,
Нам влюбленным вдвоем,
Нам вдвоем влюбленным
Светит в полдень звезда,
Она в полдень светит,
Хоть никто никогда
Той звезды не заметит.
Но волнистый туман,
Но туман волнистый,
Из лучистых он стран,
Из страны лучистой,
Он скользит между туч,
Над сухой волною,
Неподвижно летуч
И с двойной луною.

Пародия Соловьева не только передает «аромат» первых публикаций Валерия Брюсова со товарищи, но, окажись она ненароком под одной обложкой с ранними произведениями Брюсова, мало кто отличил бы пародию от стихотворений, написанных «сурьезно».

Свою литературную деятельность Брюсов начал почти одновременно с москвичом Константином Бальмонтом и петербуржцами Зинаидой Гиппиус, Димитрием Мережковским, Федором Сологубом, придерживающимися приблизительно тех же эстетических взглядов, что и он. В истории русской поэзии они оказались людьми, с которых начался ее «серебряный век», действительный ее расцвет, сравнимый по итогам разве что со временем работы в поэзии Пушкина л его старших и младших современников.

3

Из размышлений Владислава Ходасевича:

«Символисты не хотели отделять писателя от человека, литературную биографию от личной. Символизм не хотел быть только художественной школой, литературным течением. Все время он порывался стать жизненно-творческим методом, и в том была его глубочайшая, быть может, невоплотимая правда…». Из трактата Валерия Брюсова «О искусстве»:

«Художник не может большего, как открыть другим свою душу. Нельзя предъявлять ему заранее составленные правила. Он — еще неведомый мир, где все ново. Надо забыть, что пленяло у других, здесь иное. Иначе будешь слушать и не услышишь, будешь смотреть, не понимая».

Когда сейчас, с расстояния времени, смотришь на сделанное Валерием Брюсовым в литературе, во-первых, поражает быстрота, с какою совершенствовалась его душа, а значит, и творчество; во-вторых, вызывает почтительную робость объем написанного им, многообразие его интересов: от десятков книг стихов и переводов с разных языков до нескольких книг прозы и теоретических статей, романа «Огненный ангел», мелких рецензий в нескольких редактируемых им на протяжении жизни журналах; в-третьих, удивляет этот, подмеченный В. Ходасевичем, сплав жизни и литературы, когда самые изощренные психологические переживания поэта оказываются лишь отражением реально существовавших взаимоотношений мужчины с женщиной или, наоборот, на эти взаимоотношения переносятся как самые светлые, так и самые темные озарения поэта, что приводит к результатам трагическим, вплоть до самоубийства — хоть в перетекании литературы в жизнь и жизни в литературу есть глубочайшая правда, но она ведь — учтем — невоплотимая.

Порой кажется, что Валерий Брюсов не столько естественно и просто жил, сколько играл в жизни определенную роль, конструировал свою биографию, как некое художественное произведение, и уже это -сконструированное — возвращал в поэзию, выдавая искусственность за естественность.

Поклонник Верхарна, отрицатель Художественного театра, демиург, изрекающий непреклонные мнения, тонкий знаток поэзии русской и мировой, демонический мужчина, разбивший не одно женское сердце и доведший до самоубийства перед Первой мировой войной юную поэтессу Надежду Полякову, наркоман, привыкший в «годы душевной усталости и повального эстетизма» к морфию, а после революции пристрастившийся к героину — это игра на публику, сконструированный Валерием Брюсовым Валерий Брюсов. Подлинная же его суть, неистребимые мужицкие корни, исконная приязнь к родной природе и истории прорывались вдруг такими стихами:

В моей стране - покой осенний,
Дни отлетевших журавлей,
И, словно строгий счет мгновений,
Проходят облака над ней.

Безмолвно поле, лес безгласен,
Один ручей, как прежде, скор.
Но странно ясен и прекрасен
Омытый холодом простор...
                ("В моей стране", 1909г.)

Или. столь непохожими на сумрачные переживания морфиниста:

Как ясно, как ласково небо!
Как радостно реют стрижи
Вкруг церкви Бориса и Глеба!

По горбику тесной межи
Иду, и дышу ароматом
И мяты, и зреющей ржи...
                ("На меже". 1910 г.)

Он хорошо знал творчество Боратынского, Тютчева, Фета, Владимира Соловьева, был знатоком и ценителем поэзии Пушкина, с полным основанием считал себя специалистом по его биографии, ведь после университета Брюсов работал в журнале «Русский архив» под руководством одного из основателей отечественного пушкиноведения П. И. Бартенева. И потому сквозь туман наносной многозначительности и мнимой мудрости, через пелену «декадентства» не могли не прорываться отнюдь не символические стихотворения:

За снежным полем - поле снежное,
Безмерно-белые луга;
Везде - молчанье неизбежное,
Снега, снега, снега, снега!

Деревни кое-где расставлены,
Как пятна в безднах белизны;
Дома сугробами завалены,
Плетни под снегом не видны...
                ("Снежная Россия", 1917 г.)

Трудно судить, в какую сторону и как развивалось бы творчество Валерия Брюсова, не случись двух революций 1917 года. Ему тогда еще не исполнилось сорока четырех лет, и благотворные творческие метаморфозы вполне могли внезапно произойти с ним, как это бывало не однажды с большими русскими писателями.

Но, собственно, метаморфозы с Брюсовым после 1917 года произошли, однако привели они не к расцвету его творчества, а к перерождению в псевдотворчество.

4

В феврале пасмурного 1918 года Валерий Брюсов написал:

Жду, на какой строфе случайной
Я, с жизнью, оборву свой стих.

И, действительно, строфы эти более чем «случайны», если сопоставить жизнь поэта до Октября и в первые месяцы после него с той жизнью, которой он жил потом, — увенчаной помпезным празднованием пятидесятилетия со дня его рождения в Большом театре с докладом самого (!) Луначарского и открытием Московского литературно-художественного института им. В. Я. Брюсова.

Ступенями к таким необычным по тем временам почестям были: поступление на службу в Наркомпрос после переезда советского правительства в Москву; членство в Российской Коммунистической партии с 1919 года.

О том, как произошел этот резкий перелом в судьбе Брюсова, тогда еще домовладельца и внука преуспевшего в делах купца, есть воспоминания его свояченицы (сестры его жены) Брониславы Матвеевны Погореловой. Послушаем ее, присмотримся ко всем деталям бытовой сценки, запечатленной ею, поскольку вырастает из обыденного для той эпохи события нечто важное для судьбы одного из заметнейших русских поэтов. Участвуют в сценке: сам Брюсов, его жена Иоанна Матвеевна, урожденная Рунт, их горничная Аннушка и «новая власть».

«Как-то, в мрачное осеннее утро, в квартире Брюсовых раздался резкий звонок и в переднюю ввалилась группа: немолодая, решительная баба и несколько рабочих. Сразу тычут ордер из местного Совета рабочих депутатов — на реквизицию.

— Тут у вас книга имеются. Покажите.

Ввалившуюся компанию повели в кабинет… Баба безостановочно тараторила:

— Подумайте — столько книг! И это — у одного старика! А у нас — школы без книг. Как тут детей учить?

Компания переходила от полки к полке. Время от времени кто-нибудь из «товарищей» вытаскивал наугад какой-нибудь том. То выпуск энциклопедического словаря, то что-нибудь из древних классиков. Одного из незваных посетителей заинтересовало редкое издание «Дон-Кихота» на испанском языке. Все принялись рассматривать художественно исполненные иллюстрации. Потом баба захлопнула книгу и с укоризненным пафосом произнесла:

— Одна контрреволюция и отсталость! Кому теперь нужны такие мельницы? Советская власть даст народу паровые, а то и электрические… Но все равно: эту книгу тоже заберем. Пущай детишки хоть картинками потешатся… Вот что, гражданка (это сестре И. М-не). Завтра пришлем грузовик за всеми книгами. А пока… чтоб ни одного листочка здесь не пропало. Иначе придется вам отвечать перед революционным трибуналом!

Супруги Брюсовы стояли в полном оцепенении.

Когда Аннушка захлопнула дверь за неожиданными посетителями, она вернулась в кабинет:

— Барыня, а вы бабу-то не узнали? Да ведь это прачка Дарья. Помните, у ней всегда столько белья пропадало? Еще покойная Матрена Александровна хотели на нее в суд подавать! А вы, барин, не убивайтесь. Неужели на такую прачку не найти коммуниста покрупней? Да я бы на вашем месте к самому Ленину пошла!

Иоанна Матвеевна снова пришла в себя:

— Аннушка, пожалуй, права. Только не к Ленину, а к Луначарскому следует обратиться… Неужели отдать без боя все твои книги этой прачке?

Потрясенный всем происшедшим, очень бледный, стоял Брюсов у своих книг и машинально раскладывал все по прежним местам. Он так любил свои книга! Годами собиралась его библиотека. Были в ней редкостные, дорогие издания; их не сразу удавалось приобрести, и ими он так дорожил… После обеда он позвонил Луначарскому. На следующий день — ни жуткой бабы, ни страшного грузовика.

А вечером В. Я-ча посетил сам нарком.

На той же неделе В. Я. получил приглашение к Троцкому».

Эпилог в изложении Брониславы Погореловой выглядит так:

«Вскоре после этого захожу к Брюсовым и застаю всю семью на кухне. Сестра и Аннушка раскладывают на столе только что полученный «паек». Огромная бутыль подсолнечного масла, мешок муки, всевозможная крупа, сахар, чай, кофе, большой кусок мяса».

Это новое, столь неожиданное, перетекание творчества в жизнь и жизни в творчество обернулось для Валерия Брюсова полной деградацией. Зинаида Гиппиус справедливо числила его среди мертвых, когда он еще был жив-здоров, когда его чествовали, как никого до тех пор в советской России не чествовали и как стали чествовать после лишь серых бездарей, если говорить о мире Литературы, а ведь Валерий Брюсов почитал ее мир не менее важным, чем сама реальность.

Поэмой «Замкнутые» и стихотворениями из цикла «Прозрения» еще на границе двух веков он задел болевые точки существования человечества вообще, понял, что социальные и технологические революции ровным счетом ничего не решают в трагедии противостояния двух величайших сил природы: Космоса и Разума, а утешением бродящим по недостроенному зданию земной цивилизации, тревожно ждущим дней последних запустении и оскудения земных сил, служат только смятенные мысли о Нем, Отце.

С этих интеллектуальных высот Валерий Брюсов скатился на роль «родоначальника советской литературной Ленинианы», пишущего вполне лубочные произведения:

Пред гробом вождя преклоняя колени,
Мы славим, мы славим того, кто был Ленин,
Кто громко воззвал, указуя вперед:
"Вставай, подымайся, рабочий народ!"

Здесь уместно вспомнить стихотворение 1896 года «Юному поэту». Первый и третий заветы из него («не живи настоящим», «поклоняйся искусству») Валерий Брюсов презрел, когда стал писать кантаты, цитата из которой приведена выше. По строгому счету, он перестал быть поэтом. Из-под личины «декадента» Валерия Брюсова вылупился эгоистичный обыватель Брюсов, на знамени своем начертавший второй завет стихотворения «Юному поэту»:

        ...никому не сочувствуй.
Сам же себя полюби беспредельно!

Горько говорить подобное о человеке талантливом от Бога и неординарном, но приходится — не во имя абстрактной справедливости, а ради гипотетической пользы-урока из этой противоречивой судьбы. Дело, в конце концов, не в том, что встретились однажды в послереволюционной Москве с Брюсовым комиссары Луначарский и Троцкий, одарили его «пайком» и почестями, и он предал поэзию и свой талант. Комиссары могут носить другие имена, обстоятельства могут быть иными, а уж о многообразии форм «пайков» и говорить не стоит! Одно неизменно во времени: жестокая расплата за предательство Поэзии.

Своей службой большевикам для многих серьезных и строгих ценителей поэзии Валерий Брюсов как бы зачеркнул все свое творчество. Его перестали воспринимать в той многомерности и значительности, что присущи ему, и, искажая реальную картину истории, начали видеть в его произведениях одни недостатки.

По-моему, это тоже «большевизм», хотя и с другим полюсом.

«Художник не может большего, чем открыть другим свою душу. Нельзя предъявлять ему заранее составленные правила. Он — еще неведомый мир, где все ново. Надо забыть, что пленяло у других, здесь иное. Иначе будешь слушать и не услышишь, будешь смотреть, не понимая».