Поэты, представленные в этой книге, относятся к продолжателям русской классической, пушкинской традиции. По преимуществу они лирики. В 60-х годах XIX века, на которые приходится расцвет творчества А. К. Толстого, Я. П. Полонского, А. Н. Апухтина, в литературе все большее звучание начинает приобретать тема гражданственности (в произведениях Салтыкова-Щедрина, Писемского, Некрасова и т. д.). Это было время, когда молодежь в особенности проникалась революционно-демократическими идеалами. Представители лагеря революционных демократов объявляли себя решительными противниками так называемого «чистого искусства». Между двумя станами существовала довольно ожесточенная вражда, проявлявшаяся в непрестанной и острой полемике. Однако любая полемика, любой спор предполагают, естественно, увлечение, задор, когда за непогрешимые истины выставляются часто крайние, парадоксальные мнения, способные вызвать лишь более сильное раздражение у противной стороны. Представители разных лагерей предубеждены заведомо против чуждых им идей, и однако обычно беспристрастный судья — время — обнаруживает, сколько удивительно противоречивого накапливалось с обеих сторон, как много не замечали враждующие стороны непоследовательности как у себя, так и у своих противников.

На самом деле ни лучшие представители революционно-демократической критики не были столь ограниченны, чтобы от художественного произведения требовать непременно «пользы», совершенно отмежевываясь от «красоты», ни выразители лирической струи «чистого искусства» не проходили в своем творчестве мимо социальных явлений, и в их произведениях нельзя не обнаружить отражения современных им событий общественной жизни и, естественно, личного отношения авторов к этим событиям.

Белинский хорошо понимал, что «смешно требовать», чтобы поэт «за долг себе поставил подчинить свое свободное вдохновение разным текущим потребностям», а Чернышевский, признаваясь Некрасову в том, что на него «Ваши пьесы без тенденции производят сильнейшее впечатление, нежели пьесы с тенденциею», и что «поэзия сердца имеет такие же права, как и поэзия мысли», объяснял свои требования к художественным произведениям следующим образом: «Тенденция может быть хороша, а талант слаб, я это знаю не хуже других, — притом же я вовсе не исключительный поклонник тенденции, это так кажется только потому, что я человек крайних мнений и нахожу иногда нужным защищать их против людей, не имеющих ровно никакого образа мыслей». Таким образом, дело не в том, насколько активно художник откликается на «злобу дня», но в самом факте наличия у него определенного миросозерцания, которое не может не выявиться в произведениях. Другое дело — доминирующая тематика того или иного художника. И вот доминанта у поэтов, причисляемых к апологетам «чистого искусства», безусловно лирическая.

Почему под одной обложкой мы предлагаем именно этих трех поэтов, столь различных и по масштабу дарования, и по настроению, и по жанровым особенностям? На этот вопрос проще всего ответить таким образом: потому что их поэзия отличается некой интонационно-стилистической особенностью, определившей их особенную популярность в конце XIX века (так молодой Блок, готовившийся стать актером в юности, «с упоением» декламировал именно стихи А. К. Толстого, Я. П. Полонского, А. Н. Апухтина), а также специфической мелодикой и лексикой романсового жанра. Общая же оценка того или иного поэта в рамках одной и той же культуры, как показывает история литературы, невероятно трудное дело, так как во многом определяется чисто субъективными критериями вкуса. Так, Л. Н. Толстой совершенно отказывал А. К. Толстому в поэтическом даре, а Ф. М. Достоевский очень высоко ценил его поэтические произведения. То же можно сказать и о Полонском, который подвергался совершенно уничтожающей критике Салтыкова-Щедрина и которым восхищались Достоевский и Тургенев. Еще сложнее обстоит дело с Апухтиным, популярность которого явилась прямо-таки камнем преткновения для большинства критиков.

* * *

«Певец, державший стяг во имя красоты…»

А. К. Толстой родился в 1817 году. Родители поэта расстались вскоре после его рождения, и Алексей Константинович рос и воспитывался в доме своего дяди по матери А. А. Перовского, выступавшего на литературном поприще под псевдонимом А. Погорельский («Черная Курица, или Подземные жители» были написаны им для племянника). Мать поэта и ее братья были побочными детьми графа А. К. Разумовского, и хоть и не носили фамилию своего отца, но получили прекрасное образование, были очень богаты, а дядья Алексея Константиновича занимали довольно высокие государственные посты. Но эти благоприятные внешние обстоятельства, как ни странно, оказали плохую услугу Толстому. «Я родился художником, но все обстоятельства и вся моя жизнь до сих пор противились тому, чтобы я сделался вполне художником», — писал он в возрасте 34 лет, то есть вполне сложившимся человеком. Дело в том, что в представлении матери поэта и ее братьев понятие счастья было неотделимо от успешной служебной карьеры. 17-летним юношей Толстой поступил на службу в Московский архив иностранных дел. «Архивные юноши», отличавшиеся, как правило, блестящей эрудицией, должны были по присутственным дням — дважды в неделю — разбирать и описывать древние столбцы. Здесь, вероятно, и вошла в душу поэта любовь к истории России, особенно древнему ее периоду. Любовь к старине, к преданию, к древнеславянскому языку, уже к тому времени устаревшему и для многих непонятному, была органична не только для Толстого-художника, но и для Толстого-человека. Однако, несмотря на необременительный характер службы, Толстой стремился избавиться от нее: «У меня такое отвращение, именно отвращение к службе, какова бы она ни была в том виде, как она существует у нас, что даже если бы я хотел фокусом заставить себя подчиниться этому, я бы никогда не дошел до хороших результатов, и потом я ставлю искусство как пользу сто раз выше службы». Вынужденный считаться со своими родственниками, Толстой «насиловал себя из чувства долга». Он не раз предпринимал попытки оставить служебное поприще, но дело кончалось тем, что от него попросту «откупались» продолжительными отпусками и все шло по-старому. Параллельно служебным чинам назначались ему и придворные звания: камер-юнкер, затем флигель-адъютант. Вообще, его могла бы ждать весьма блестящая придворная карьера — ведь Алексей Константинович был товарищем детских игр Александра II и, когда тот взошел на престол, между ними сохранялись дружеские отношения, так что Толстой мог входить к царю без доклада. Этим своим положением он пользовался, когда возникала необходимость помочь попавшему в беду или оказавшемуся в затруднительном положении достойному человеку. Так, Гоголь в письме к А. О. Смирновой, объясняя свою просьбу к властям, «выходящую из предела установленных порядков», просит ее посоветоваться с А. К. Толстым относительно формы, в какой эта просьба могла бы быть передана наследнику, и даже доверяет Толстому редакцию этой просьбы. Благодаря хлопотам Толстого, в 1853 году был освобожден из ссылки И. С. Тургенев. Алексей Константинович пытался употребить свое влияние на Александра II для проведения в России либеральных реформ, однако пределы возможностей его в этой сфере были ограничены. Когда в 1864 году на вопрос царя, что делается в русской литературе, Толстой ответил, что она «надела траур по поводу несправедливого осуждения Чернышевского», Александр И холодно оборвал его: «Прошу тебя, Толстой, никогда не напоминать мне о Чернышевском».

Особенно тяжело принял Толстой назначение его делопроизводителем «Секретного комитета о раскольниках», на которых тогда были гонения. По своему гуманистическому складу Толстой испытывал инстинктивное отвращение к любого рода притеснениям. «Если бы например меня употребили на дело освобождения крестьян, я бы шел своей дорогой, с чистой и ясной совестью, даже если бы пришлось идти против всех», — сетовал он в то время, опасаясь, «чтобы занятия эти не были совершенно противоположны моей совести».

Несмотря на ненавистную ему чиновничью службу, он пишет стихи, баллады, прозу. Но «как работать для искусства, когда слышишь со всех сторон слова: служба, чин, вицмундир, начальство и тому подобное», а главное: «вся наша администрация и общий строй — явный неприятель всему, что есть художество, — начиная с поэзии и до устройства улиц».

Судьба поэта, силою обстоятельств лишенного возможности творить по вдохновению, отразилась в поэме «Иоанн Дамаскин», герой которой — древний богослов и автор церковных песнопений — совершенно очевидно выражает сокровенные желания и стремления самого Толстого:

«В толпе вельмож всегда один,
Мученья полон я и скуки;
Среди пиров, в главе дружин,
Иные чудятся мне звуки;
Неодолимый их призыв
К себе влечет меня все боле -
О, отпусти меня, калиф;
Дозволь дышать и петь на воле!»

Через три года примерно эти же чувства Толстой изложил уже в официальном письме Александру II, прося об отставке: «Служба и искусство несовместимы, одно вредит другому, и надо делать выбор. Большей похвалы заслуживало бы, конечно, непосредственное деятельное участие в государственных делах, но призвания у меня к этому нет, в то время как другое призвание мне дано». Далее в письме Толстой говорит о том, что у него «есть средство служить Вашей особе, и я счастлив, что могу предложить его Вам: это средство — говорить во что бы то ли стало правду, и это единственная должность, возможная для меня и, к счастью, не требующая мундира». Ему было позволено наконец уйти в отставку — «дышать и петь на воле». Что же касается благородного желания Толстого «говорить во что бы то ни стало правду», то мы уже приводили выше его разговор с царем по поводу судьбы Чернышевского. Надо сказать, что вообще дружескими отношениями с царем и императрицей Толстой не обольщался: «Цепи — всегда цепи, даже цепи из цветов», — писал он, высказывая опасения, как бы доброта императрицы не обернулась для него рабством.

Можно предположить, что интерес к русской истории помимо юношеских занятий в Московском архиве в значительной мере подогревался длительной близостью ко Двору, где, как он мог убедиться, невозможно было жить не лавируя, не интригуя, не хитря, что особенно мучительно было ему, который чувствовал в себе лишь «одну возможность действовать — идти прямо к цели». В прозе, драматургии, поэзии Толстой обращается к эпохе Ивана Грозного, в которой его внимание привлекает противостояние прямых, честных одиночек общей системе зла и насилия. Художник исследует психологию таких людей, как князь Серебряный, Василий Шибанов, Михаиле Репнин и т. д., причем отдает предпочтение не тем из них, кто, как Курбский, изменяет своему долгу и из безопасного места шлет царю гневом пылающие обличения, но натурам прямым и цельным, которые обречены на гибель, ибо пытаются совместить высокие понятия о том, что достойно, с верностью системе, где осуществление подобных идеалов рассматривается как преступление.

Ни в настоящем, ни в обозримом прошлом России Толстой не находит тех предпосылок в государственном устройстве, при которых свобода и законность могли бы считаться прочными. Но в его душе романтика живет такая неистребимая потребность, и хоть в полемическом задоре он и воскликнул, что он «слишком художник, чтобы нападать на монархию», однако политический идеал его все же находился в далеком прошлом страны — в новгородской республике, когда, как он полагал, «мы еще были честными», когда существовало выборное вече и сменяемые по его желанию князья. Поэтически свои настроения Толстой выражал в балладах, песнях, былинах, действие которых происходит во времена Киевской и Новгородской Руси, но сконцентрировал он их в любимой своей балладе «Змей Тугарин», в которой гнусный певец предрекает Русскому государству неисчислимые бедствия, а главное — падение нравственности: «честь, государи, заменит вам кнут», «на честь вы поруху научитесь класть». Однако глубокая уверенность поэта в судьбе родины допускает лишь временное помутнение ее славы:

«А если б над нею беда и стряслась,
Потомки беду перемогут!»

Даже разбившийся вечевой колокол не может означать конца славной истории Руси, вот только «пусть звон его в сердце потомков живет!». В этом настоятельном обращении к потомкам видна страстная надежда поэта на то, что они в самом деле «беду перемогут» и прежняя система нравственных ценностей, когда личная честь не отчуждалась от государственной, будет восстановлена.

Любопытный парадокс: Алексей Константинович всю жизнь сам упорно считал себя только художником, он говорил, что хоть он и ненавидит деспотизм, однако он «слишком художник, чтобы начинять этим художественное творение», и тем не менее многие его произведения именно «начинены» идеями! Происходило это, конечно, бессознательно, ибо ему приходилось даже с некоторой долей запальчивости восклицать: «Не моя вина, если из того, что я писал из любви к искусству, явствует, что деспотизм никуда не годится. Тем хуже для деспотизма!» Противопоставляя свое отношение к творчеству — «Я пою, как птица поет» (Гете) — другим писателям, которым «всегда хочется проводить мысль и что-либо доказывать с заранее обдуманными намерениями», Толстой не замечал, что в своих произведениях он именно «проводит мысль», что вовсе не противоречит истинному художеству, но является непременным его отличием.

Свое мировоззрение Толстой формулировал следующим образом: «Что касается нравственного направления моих произведений, то могу охарактеризовать его, с одной стороны, как отвращение к произволу, с другой — как ненависть к ложному либерализму, стремящемуся не возвысить то, что низко, но унизить высокое. Впрочем, я полагаю, что оба эти отвращения сводятся к одному: ненависти к деспотизму, в какой бы форме он ни проявлялся». Для него и в самом деле был неприемлем деспотизм, будь то деспотизм верховной власти или деспотизм каких бы то ни было общественных группировок. Так, Толстой «торжественно отрекся» от своей песни «Государь ты наш батюшка, государь Петр Алексеевич…», когда переменил свое отношение к Петру Г. «Петр I, несмотря на его палку, был более русский, чем они (славянофилы. — Н. К.), потому что он был ближе к дотатарскому периоду… Гнусная палка Петра Алексеевича была найдена не им. Он получил ее в наследство, но употреблял ее, чтобы вогнать Россию в ее прежнюю родную колею». Славянофилы обиделись на Толстого. Вообще в отношении к нему наблюдалась странная картина. «…В то время как журналисты клеймят меня именем ретрограда, власти считают меня революционером», — писал Алексей Константинович в конце жизни. Свое положение «не купленного никем» свободного певца он выразил в программном стихотворении «Двух станов не боец, но только гость случайный…» И не только двух станов. Близко знавший Толстого литератор Д. Н. Цертелев вспоминал: «Мировоззрение его не укладывалось в рамки тогдашних партий, его нельзя назвать ни западником, ни славянофилом, ни консерватором, ни либералом». Иными словами, Толстому были чужды любые крайности, он был гуманистом с широкими взглядами.

В сатирической форме свое «социально-политическое кредо» Алексей Константинович выразил в наделавшей много шума песне «Поток-богатырь». В «Потоке», так же как и в «Пантелее-целителе» и в «Порой веселой мая…» (первоначально называлась «Баллада с тенденцией»), передовые круги увидели лишь злобное проявление обскурантизма. Толстой писал с досадой, что никто почему-то не замечает, «что в том же «Потоке» я выставил с смешной стороны раболепство перед царем в московский период. В других стихотворениях я писал сатиры на пьянство, на спесь, на взяточничество, на эгоисм и пр., и никому не приходило в голову этим возмущаться». Сатира же Толстого в данном случае была направлена лишь против крайних, уродливых форм нигилизма — «нового учения», поводов для чего тогдашняя печать предоставляла немало. Однако и не принимая «нового учения», Толстой порицает «неверные, часто несправедливые, иногда и возмутительные меры, которые принимала против него администрация».

Сатира Толстого, одного из создателей Козьмы Пруткова, не знала лицеприятия. Достаточно вспомнить хотя бы «Сон Попова», не увидевший света при жизни поэта, так же как и «История Государства Российского», и многие другие произведения. Имел право сказать о себе Алексей Константинович «И вот я — между двух огней, обвиняемый Львовым и Тимашевым в идеях революционных, а газетными холуями — в идеях ретроградных. Две крайности сходятся, чтобы предать меня осуждению».

В своих произведениях, часто близких по форме к народной песне, притче, былине (например, в «Правде»), Толстой высказывал обычно глубокие мысли. Философичность его произведений дала основание Вл. Соловьеву отнести его творчество наряду с поэзией Тютчева к «поэзии гармонической мысли».

Лирику Толстого отличают поразительная безыскусственность, простота, искренность, глубокое чувство природы, органическое использование народного языка и поразительная напевность, роднящая, может быть, даже больше, чем язык, стихи Толстого с народной песней. Недаром такое великое множество музыкальных произведений создано самыми различными композиторами на стихи поэта.

«Средь шумного бала…» — романс П. И. Чайковского на стихи А. К. Толстого едва ли не один из самых известных русских романсов. Стихи родились после бала-маскарада, на котором Алексей Константинович встретил Софью Андреевну Миллер, в девичестве Бахметеву. Почти вся любовная лирика Толстого посвящена Софье Андреевне, ставшей его женой, его «артистическим эхом», его вдохновительницей и самым строгим критиком. В лирике Толстого, как, впрочем, и многих других поэтов, часто используется довольно распространенный прием отождествления любви и моря. Но у него обычные символы принимают совершенно своеобразное значение. Чувство человека понимается Толстым как стихия, одновременно и неподвластная обузданию («приливы любви и отливы») и подчиненная неизбежно своему закону:

«Не верь мне, друг, когда в избытке горя
Я говорю, что разлюбил тебя,
В отлива час не верь измене моря,
Оно к земле воротится, любя».

Поэт говорит о трагической неизбежности высокого порядка, но ни отчаяния, ни безысходности не следует из его размышлений. Пантеистическое миросозерцание, свойственное Толстому, дает ему глубочайшую уверенность в том, что «земное минет горе», наступит полная гармония, разрешатся все противоречия и

«В одну любовь мы все сольемся вскоре,
В одну любовь, широкую как море,
Что не вместят земные берега».

Поражает простота, с которой сумел поэт сказать о сущности любви; а сколько невыразимой нежности, например, в его до боли «земном» стихотворении «Осень, обсыпается весь наш бедный сад…»!

Алексей Константинович Толстой много путешествовал за границей, в России жил в Петербурге и Москве, но любимым местом для него оставалось его имение Красный Рог, расположенное в живописном месте неподалеку от Брянска. Он был заядлым охотником, много времени проводил в лесу и был уверен, что долгое общение с природой и любовь к ней обусловили «мажорный», как он считал, тон его поэзии. В самом деле, Толстой мог бы сказать о себе словами своего Садко: «Уж очень к земле я привязан», и это ни в коей мере не противоречило другим его словам: «Гляжу с любовию на землю, но выше просится душа». Этому высокому настрою души поэта большая часть его стихов о природе, о родине обязана своими мажорными, торжествующими аккордами:

«Край ты мой, родимый край,
     Конский бег на воле,
В небе крик орлиных стай,
     Волчий голос в поле!

Гой ты, родина моя!
   Гой ты, бор дремучий!
Свист полночный соловья,
     Ветер, степь, да тучи!»

Стихи Толстого отличаются удивительной запоминаемостью. Сколько в памяти у каждого чудесных стихов его о природе: «Колокольчики мои…», «Звонче жаворонка пенье…», «То было раннею весной…». Иногда — это отдельные строчки: «И смолой и земляникой пахнет темный бор», «Сквозь лист прошлогодний пробившись, теперь синеет в лесу медуница». И когда тяжело больной, задыхающийся от астмы, Алексей Константинович не мог больше часами ходить по лесам, лес «приходил» к нему домой: в его комнатах в кадках с водой стояли свежесрубленные сосенки. Среди них он и умер 58 лет от роду в 1875 году…

Редкое единодушие объединяет абсолютно всех современников, которые оставили свои воспоминания о Толстом. Это был человек необычайной чистоты души, благородства, деликатности, его доброта была безгранична. Цельным, гармонически ясным представлялся он окружающим. Но что было в глубине его сердца? Излюбленным, неоднократно повторяемым образом, рисующим его внутреннее состояние, был «золотой узор на темной ткани». Это, может быть, слишком красивое выражение удивительно точно передает крайности состояния духа, а главное — здесь не просто противопоставление, но неразрывность — узор на ткани.

Своеобразием творчества Толстого является использование простонародного языка для передачи сложных, тонких чувств. Так стихотворение «Ты неведомое, незнамое…» рисует состояние человека, как бы находящегося во власти чуждых ему, враждебных сил, с которыми он не может справиться и подвластность которым мучительно ощущает.

О гармоничности Толстого можно бесспорно говорить в том плане, что ни в его личности, ни в творчестве нельзя найти каких-либо болезненных изломов. Стихотворение Толстого «Бывают дни, когда злой дух меня тревожит…», пожалуй, одно из самых мрачных по настроению во всей его светлой лирике. Но до истинной внутренней гармонии, конечно, было далеко:

«В совести искал я долго обвиненья,
Горестное сердце вопрошал довольно -
Чисты мои мысли, чисты побужденья,
А на свете жить мне тяжело и больно».

И какая чисто русская благородная невозможность испытывать состояние внутреннего благополучия, успокоенности:

«...Душа собою вечно недовольна».

Этим признанием А. К. Толстой родствен каждому большому русскому писателю.

* * *

«Слова любви свожу на землю…»

Яков Петрович Полонский почти ровесник А. К. Толстого — он родился двумя годами позже, в 1819 году, кроме того, если верить преданию, бытовавшему в семье Полонских, то оба поэта были даже в родстве: бабушка Полонского по материнской линии считалась побочной дочерью одного из графов Разумовских (мать А. К. Толстого была побочной дочерью А. К. Разумовского). Однако, в отличие от богатого и аристократического дома Толстого, Я. П. Полонский вырос в бедной, провинциальной мелкочиновничьей семье.

Двадцатилетний мечтательней провинциал приехал из Рязани в Москву и поступил в университет, не на филологический факультет, как ему бы хотелось (он уже писал стихи), а на юридический — для филолога у него недоставало знания иностранных языков, к тому же он обладал плохой памятью, что мешало их запоминанию. Студенческие годы Полонского омрачены постоянной бедностью, он плохо одет, живет впроголодь. Несмотря на широкий круг знакомств среди передовой интеллигенции и литераторов — Хомяков, Грановский, Чаадаев, Тургенев, Самарин, Вельтман и др., — он чувствует себя совершенно одиноким. Он дает уроки в аристократических домах, и положение бедного учителя, на которого смотрят как на существо низшей категории, глубоко задевает его самолюбие. Сближению Полонского с передовыми кругами мешала разница мировоззрений — радикализм суждений интеллигенции кружка Станкевича отпугивал Полонского, «наивно верующего, выросшего среди богомольной и патриархальной семьи»:

«Мне было жаль волшебных снов,
Отрадных, детских упований
И мне завещанных преданий
От простодушных стариков».

Сам Полонский обладал мягким и простодушным характером и, несмотря на искушения «демона сомнения», так и не пришел к «последнему ожесточению». Принято считать, что комплекс социальной неполноценности, который терзал Полонского, постоянно уязвляемого бедностью, отразился на его творчестве, сообщая ему ноты неуверенности, грусти, заставляя его «лавировать» между различными направлениями, в результате чего появлялись произведения, лишенные органичности и самобытности. Однако люди другой душевной организации, оказавшись в положении социально ущемленных, как, например, Фет или Герцен, и в плане жизненного самоопределения, и в творчестве вели свою линию твердо и независимо. Значит, определяющими в каждом случае следует считать природу души, личностные качества, иначе, сравнивая людей, поставленных в сходные условия, мы должны были бы ожидать от них сходного же поведения. Полонский писал Фету: «Ты человек, во сто раз более цельный, чем я. Ни про кого нельзя сказать то, что можно о тебе.

Сразу ты был отлит в известную форму, никто тебя не чеканил, и никакие веяния времени не были в силах оттолкнуть тебя». Несомненно, уязвленное самолюбие не раз диктовало Полонскому то стихотворение, то письмо, то поступок, но форма реагирования определялась свойствами его характера, мягкого и созерцательного.

Первый поэтический сборник Полонского «Гаммы» вышел в 1844 году и был благосклонно встречен и критикой и читателями. Однако жить на литературные заработки было для молодого поэта делом невозможным, приходилось искать какого-то определенного места, службы. Из Москвы Полонский едет в Одессу, затем в Тифлис, где получает место в канцелярии наместника Грузии графа Воронцова. Четыре года, проведенные поэтом на Кавказе, нашли яркое отражение в его творчестве. Пестрая экзотика, местный колорит, дикая и живописная природа «чудной» страны, «так страстно любимою солнцем и — выжженной солнцем», — все это наполняет сборник «Сазандар», выпущенный поэтом в Тифлисе.

Из Тифлиса Полонский возвращается сначала в Москву, затем переезжает в Петербург. На петербургское общество, как вспоминает современница, Полонский не произвел выгодного впечатления: «Серьезный и рассеянный, бродил он, охотнее слушая, чем говоря, и очень неохотно и по большей части плохо читал свои произведения. Он не умел потрафлять на мнение большинства… ни… едким отрицанием нравиться меньшинству. В лире Полонского нет тех струн, которые выражают гражданскую скорбь и гражданскую радость, и он ни одним звуком не коснулся той тревожной эпохи, точно не видел и не знал, что происходит вокруг». В 1855 году вышло большое собрание произведений Полонского, включившее лучшее из того, что он написал за пятнадцать лет. Некрасовский «Современник» тепло встретил выход в свет этого собрания, оценивая Полонского как поэта «не первоклассного», но «честного и истинного».

Несмотря на литературные успехи, Полонский по-прежнему испытывал материальную нужду и вынужден был поступить домашним учителем в семью А. О. Смирновой-Россет. Положение это тяготило Полонского, и, выехав со Смирновыми за границу, он расстался с ними, намереваясь заняться живописью, к которой у него были большие способности. Однако обстоятельства сложились так, что кисти пришлось оставить и снова взяться за перо. В конце 1858 года Полонский возвращается из заграницы в Петербург, где в конце концов удалось ему занять место секретаря комитета иностранной цензуры, что гарантировало ему относительное материальное благополучие.

Лучшие поэтические произведения Полонского — образцы чистейшей лирики. Мелодичность, задушевность, интимность его стихотворений, насыщенных часто бытовой, обыденной лексикой, способствовали тому, что многие из его стихотворений не только были положены на музыку различными композиторами, но стали истинно народными песнями, чье авторство неизвестно ни исполнителям, ни слушателям. Таковы «Песня цыганки», «Узница», «В одной знакомой улице…» и т. п. В этом отношении Полонский как раз поэт «для многих». «Помню, в каком восторге я был, услыхав в первый раз «Мой костер в тумане светит…», — писал А. А. Фет. Однако время, в которое он жил, требовало иных песен, наполненных гражданским пафосом. Этого пафоса органически чужда лира Полонского. В стихотворении «Для немногих» поэт сам анализирует ее возможности: «Мне не дал бог бича сатиры» «В моей душе проклятий нет…» и приходит к грустному выводу: «…Для немногих я поэт». Безусловный демократ по своим воззрениям, Полонский лишен был озлобленности, ожесточенности. «Искусство есть — а злости мало», — пишет он о себе. «Злость стала людям дорога» — так понимает он свою эпоху. Он же, поэт, сравнивающий Россию с океаном, а себя с волной, внутренне откликающийся на все веяния времени, не призван витийствовать. В одном из стихотворений он сравнивает поэта (и можно с уверенностью сказать, что он имеет в виду себя) с нищим, который все, что ни собирает в течение дня, раздает потом таким же обездоленным, как и он сам:

«И все, что жизнь ему ни шлет,
Он с благодарностью берет -
И душу делит пополам
С такими ж нищими, как сам...»

«Ты больше мыслил, я — любил», — пишет он И. С. Аксакову, автору «жестких, беспощадных» стихов. Разница между Аксаковым и Полонским в том, что первый, «как врач», изучал «корень общественного зла», в то время как второй

«...выжал сок его, пил, душу отравляя
И заглушая сердца плач».

Чрезвычайно характерно для понимания миросозерцания Полонского стихотворение «Я ль первый отойду из мира в вечность — ты ли…». В этом маленьком, очень органичном для него стихотворении, идущем из сердца, поэт говорит «об этой злой земле», где владычествует страсть к наживе, где голодают люди, где царят ложь и лицемерие, где добро слишком робко, «а правда так страшна, что сердце ей не верит», и тем не менее заканчивает он свое стихотворение, в котором перечисляются ужасы, способные поразить небо, словами:

«Но...
      Ты скажи, что я не проклинал;
А я скажу, что ты благословляла!..»

Эта позиция примиренности, «плач сердца» и неспособность проклинать — неотъемлемые свойства души и лиры Полонского. Слушается он их — и из-под его пера вырываются истинные поэтические перлы:

«Отчего я люблю тебя, светлая ночь -
Так люблю, что страдая любуюсь тобой!
И за что я люблю тебя, тихая ночь!
Ты не мне, ты другим посылаешь покой!..»

Ночь, сумерки, сны и мечтания — вот частые темы стихотворений Полонского:

«Улеглася метелица... путь озарен...
Ночь глядит миллионами тусклых очей...
Погружай меня в сон, колокольчика звон!
Выноси меня, тройка усталых коней!»

Любовь в поэзии Полонского — это чаще всего грустное и умиленное воспоминание о том, что было и погибло, это мечта о невозможном счастье, это тревожное предчувствие несчастья, это опасение за будущее, которое неизбежно обречено на страдание…

«Заплетя свои темные косы венцом,
Ты напомнила мне полудетским лицом
Все то счастье, которым мы грезим во сне,
Грезы детской любви ты напомнила мне».

Во многих лирических стихах Полонского, в которых говорится о любви, встречаются отголоски тяжелых переживаний поэта, вызванных смертью его первой жены, умершей в двадцатилетнем возрасте.

В 80-х годах Полонский, отдавший некоторую дань «гражданской» теме в 60-е годы, возвращается к свойственной ему, излюбленной лирико-интимной теме.

Тургенев писал Полонскому: «Ты один можешь и должен писать стихи; конечно, твое положение тем тяжело, что, не обладая громадным талантом, ты не в состоянии наступить на горло нашей бестолковой публике — и потому должен возиться во тьме и в холоде, редко встречая сочувствие — сомневаясь в себе и унывая; но ты можешь утешиться мыслью, что то, что ты сделал и сделаешь хорошего — не умрет, и что если ты «поэт для немногих» — то эти немногие никогда не переведутся». Лучшим же в творчестве Полонского Тургенев считал именно его лирику. «Даровитейшим» лириком называл Полонского и А, Григорьев, который находил очарование «в туманном, мечтательном, вечерней или утренней зарею облитом колорите вдохновений Полонского».

Вечные источники вдохновения — природа, любовь, мечты — неотразимо привлекают к себе сердца почитателей поэзии во все времена. В лирике Полонского много совершенно новых, неожиданных, им открытых образов: «Пришли и стали тени ночи» «От зари роскошный холод проникает в сад» и т. п. Эти находки Полонского, вся его самобытная поэзия были по достоинству оценены его выдающимися современниками — Тургеневым, Фетом, Достоевским, Чеховым, и они же оказали существенное влияние на развитие «новой» поэзии, — известно, как много дал Полонский молодому Блоку.

Тургенев так отзывался о творчестве Полонского: «Талант его представляет особенную, ему лишь одному свойственную смесь простодушной грации, свободной образности языка, на котором еще лежит отблеск пушкинского изящества, и какой-то иногда неловкой, но всегда любезной честности и правдивости впечатлений».

Доброта и кротость Полонского сочетались в нем с твердостью убеждений. Когда, отступая от наиболее органичной ему темы интимной лирики и фантазии, он писал гражданственные стихи, то это не было «лавирование» за пределами его убеждений: просто он в этого рода стихах отходил от наиболее свойственного ему рода поэзии. Насколько неколебим был он в главном, в том, что составляло основу его миросозерцания, показывает его полемика с Л. Н. Толстым. Весной 1898 года, за полгода до смерти, Я. П. Полонский, больной, дряхлый и почти ослепший, выступает против идей, содержащихся в трактате Толстого «Что такое искусство». В письме Толстому Полонский пишет: «Между нами прошла пропасть, так как Вы отрицали все для меня святое — все мои идеалы: Россию, как народ и как государство, церковь и проповедь, таинство брака и семейную жизнь, искусство и присущую ему красоту… Никак не могу я понять, как можно совершенствоваться в этом направлении. Миллионы братьев наших, хотя и отживших, но все же братьев, поклонялись и Рафаэлю и Данту, славили гений Шекспира, сливались воедино душой и сердцем, внимая Бетховену, изучали Канта и двигали вперед науку, естествознание… словом, были лучшими двигателями человечества, как в умственном, так и в нравственном отношении… Пока проповедуете Вы нищенство и милосердие, Запад дошел до другой крайности. Золя говорит, что христианство отжило свой век и доказал нам, что милосердие не ведет к справедливости, а Вы отдаете без борьбы всю Россию в руки этого Запада. Он и так уже без выстрела одолевает нас и материально и нравственно грабит нас». Продолжая поклоняться Толстому как гениальному художнику, Полонский порицал его за нападки «на предрассудки нашего темного люда», в которых Полонский видел «признаки народного самобытного творчества».

«Я всю жизнь был ничей, для того, чтобы принадлежать всем, кому я понадоблюсь», — писал в конце жизни Полонский. Он и принадлежит всем, кто умеет слушать «музыку природы» и «музыку души», как слышал их Полонский.

* * *

«С отроческих лет я начал в жизнь вникать…»

Когда А. К. Толстой и Я. П. Полонский уже начинали свой литературный путь, в ноябре 1840 года в городе Болхове Орловской губернии в старинной дворянской семье родился Алексей Николаевич Апухтин. Потом отец Апухтина вышел в отставку, и семья перебралась в имение Павлодар Калужской губернии. Поэтическая одаренность Апухтина проявилась очень рано: уже в двенадцать лет ему прочили славу Пушкина. Первые стихотворные опыты Апухтина появляются в печати в 1854 году, когда он еще учился в Училище правоведения. В самом деле, уже в отроческом стихотворении «Первый снег» нельзя не увидеть его художественного мастерства, уверенного владения формой, несомненных признаков поэтического видения мира. Бесспорно, это стихотворение во многом подражательно, в нем отчетливо видится пушкинское влияние, явственны пушкинские эпитеты и интонации:

«Картин знакомый ряд встает передо мною:
Я вижу небеса, подернутые мглою,
И скатерть снежную на сглаженных полях,
И крыши белые, и иней на дровах...»

Здесь, может быть, нет ярко бьющей самобытности, но кто из больших поэтов не начинал с подражательности, а подражательные стихи юного Апухтина сделали бы честь и куда более зрелому поэту. Мотивы ранней лирики Апухтина вполне традиционны, и вряд ли стоило бы придавать особенный смысл и предугадывать будущие «апухтинские нотки» в «былых радостях и горе прежних дней», «песне унылой», «доле печальной», «жизни одинокой» и т. п., — все это неизбежные аксессуары романтической поэзии, не зависящие от возраста, ведь и Ленский «пел поблекший жизни цвет без малого в осьмнадцать лет». Удивительно другое — еще учась в аристократическом Училище правоведения, Апухтин, тенденциозно и традиционно обвиняемый в антидемократизме, пишет «Деревенские очерки», в которых рисует картины деревенской крепостной жизни, говорит о «сокрушительной неволе», о «горючих слезах» и «кровавых ручьях», которыми политы поля родной земли. Обращаясь к народу — братьям, — верит:

«Срок окончится суровый,
С ваших плеч спадут оковы,
Перегнившие на вас!»

Восемнадцатилетний поэт думает о судьбе своей родины:

«И ты... что будешь ты, страна моя родная?
Поймет ли твой народ всю тяжесть прежних лет?
И буду ль видеть я, хоть свой закат встречая,
     Твой полный счастия рассвет?»

Некоторые исследователи снисходительно замечают, что в предреформенной России, а именно в это время были написаны «Деревенские очерки», «новые веяния» коснулись даже самых закоренелых консерваторов и что эти мотивы в творчестве Апухтина не более, чем дань времени. Это представляется в корне неверным. Ведь за четыре года до «Очерков» (то была еще эпоха Николая I) в том же «Первом снеге» Апухтин, казалось бы весь поглощенный своими сугубо личными переживаниями, не забывает о такой далекой ему детали, как то, что крестьянин — «природы сын печальный» сможет «Плоды трудов по зимнему пути // За плату скудную в продажу отвезти». К тому же трудно найти человека, столь равнодушного к тому, что о нем скажут, каким был Апухтин, ему в высшей степени было чуждо стремление заигрывать с общественным мнением. Примечательно, что воспитанник привилегированного закрытого учебного заведения, предаваясь в своих ранних стихотворных опытах «мленью грусти», умеет видеть зло и несправедливость, царящие как будто вне того круга, которым должен был бы ограничиваться его жизненный опыт:

«Город прославленный, город богатый,
     Я не прельщуся тобой», -

В девятнадцать лет Апухтин кончает училище и поступает на службу в министерство юстиции. Спустя три года он уезжает в Калужскую губернию, затем два года служит в Орле. В эти годы окончательно определяется мировоззрение Апухтина. С исчерпывающей полнотой оно сформулировано в стихотворении «Современным витиям». Он в своем роде так же, как А. К. Толстой, «двух станов не боец», его положение — «Посреди гнетущих и послушных, / Посреди злодеев и рабов…» Но, в отличие от Толстого с его «ненавистью к деспотизму», Апухтин слишком малотемпераментен, чтобы против чего-то активно выступать, слишком пассивен, чтобы «что-нибудь всем сердцем полюбить». Его душевное состояние — это некий паралич воли, усталость и безнадежность. Он рано приходит к выводу, что жизнь — сцена, на которой люди — актеры, разыгрывающие роли. С горькой иронией говорит он в стихотворении «Актеры» о фальши, которой пропитаны и слова и чувства окружающих его людей. Если в ранней юности еще можно верить искренности пылких слов

«О том, что жертва - наш девиз,
О том, что все мы, люди - братья»,

«На родине моей не светит просвещенье
       Лучами мирными нигде,
Коснеют, мучатся и гибнут поколенья
       В бессмысленной вражде
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Всю жизнь одни мечты о счастии, о воле
       Среди тупых забот...
И бедны те мечты, как бедно наше поле,
       Как беден наш народ».

В середине 60-х годов Апухтин возвращается из Орла в Петербург, поступает на службу в министерство внутренних дел и с тех пор почти безвыездно живет в Петербурге. Несмотря на то что материальные возможности позволяли Апухтину совершать заграничные путешествия со всем доступным в те времена комфортом, он крайне редко покидает дом, потому что, во-первых, по слабости здоровья ему тяжело было путешествовать, а во-вторых, его отличало весьма неприязненное отношение к загранице вообще. Блестящий собеседник, Апухтин всегда был желанным гостем в светских салонах, где многие весьма ценили и его поэтический дар.

Ранние идеалы Апухтина остались именно идеалами в подлинном значении этого слова — то есть не допускающими возможность хотя бы частичной реализации. А раз так — бессмысленно попусту говорить об этом. Апухтинский максимализм не удовлетворяется «разговорами» — борьбой идей. Поэтому он, вначале как будто бы перспективный сотрудник некрасовского «Современника» (Добролюбов называет его «молодым правоведом, подающим надежды»), перестает печататься и на какое-то время замолкает вообще. Те упаднические мотивы, которые не обязательно должны были стать определяющими его дальнейшее развитие, хотя и сопровождали его ранние произведения, становятся доминирующими в его мироощущении. Окружающая поэта действительность представляется ему поистине «страшным миром», как позже определит ее Блок. Апухтин не видит выхода ни в чем. В его душе живут нетленные идеалы красоты и «чистого искусства», но профессионально заниматься искусством — литературой в 70-80-е годы XIX века, когда литературные произведения становятся товаром, «цена которого возвышается и понижается сообразно спросу», для него унизительно. Характерно и максималистское отношение Апухтина к самому понятию литературного труда. В письме к П. И. Чайковскому, с которым его связывала тесная дружба со времени совместного пребывания в Училище правоведения, он убеждает его, «…что «труд» есть иногда горькая необходимость и всегда величайшее наказание, посланное на долю человека, что занятие выбранное по вкусу и склонности не есть труд…».

Тем не менее потребность в самовыражении берет свое, и Апухтин снова пишет, впрочем довольно долго не печатая своих произведений. Все стихотворения Апухтина — характернейшего выразителя эпохи «безвременья» с ее общим спадом общественного движения и усилением реакции, — пронизаны единой нотой безысходности и угнетенности. Личная, как правило, любовная трагедия, которую переживает лирический герой Апухтина, усугубляется безотрадным фоном, На котором она разыгрывается. Жизнь человека вообще представляется ему чудовищной бессмыслицей:

     «И, умирая, он не знает,
     Зачем явился он на свет,
К чему он жил, куда он исчезает».

К тому же люди, эти жалкие созданья, вместо того чтобы «соединить усилья // И дружно общий крест нести», ненавидят друг друга, завидуют, враждуют:

«Все дышат лишь враждой, и все стоят на страже...
Куда ни посмотри, везде одна и та же
     Упорная, безумная война!»

И вот на фоне этой бессмысленной и жестокой жизни лирический герой стихотворения Апухтина словно с каким-то упоением бесконечно варьирует тему несчастной любви. Герой его поэзии — лицо страдательное. Любовь для него всегда «отравленное счастье». В лирике Апухтина — весь арсенал устойчивых словосочетаний, неотъемлемых атрибутов «жестокого» романса. Здесь и «жизнь разбитая», и «страсть роковая», и «стон безумной любви», и «жгучая слеза», и «безумная ревность». Любовь у Апухтина не просто неудачная, безответная, но с ней неизбежно связано унижение, на которое согласны его герои:

«...муки ревности и ссор безумных муки

Мне счастьем кажутся пред ужасом разлуки».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«И, как послушный раб, опять, гремя цепями,
Не зная сам куда, побрел бы за тобой».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Она отдаст последний грош,
Чтоб быть твоей рабой, служанкой,
Иль верным псом твоим - Дианкой,
Которую ласкаешь ты и бьешь!»

И конечно, в особо «концентрированном» виде, наиболее ярко выражены все присущие Апухтину безысходно-горькие ноты с цеплянием за прошлый обман в романсе «Ночи безумные, ночи бессонные…».

Наряду со стихами, представляющими собой готовую основу романса, у Апухтина много произведений как бы созданных для декламации — это размеренно-прозаические, с особой ритмической интонацией сюжетные повествования («Сумасшедший», «С курьерским поездом» и т. п.). В них — все та же безрадостная, душу рвущая «апухтинская нотка».

Но, находясь во власти беспросветной, томительной угнетенности, называя себя «живым мертвецом», Апухтин мог писать довольно язвительные юмористические стихотворения. Заимствуя размер и манеру «Моей родословной» Пушкина, с рефреном «Я дилетант, я дилетант», пародирующим пушкинское: «Я мещанин», Апухтин, в сущности, отстаивает свою принадлежность к той литературе, в которой «Добру, отчизне, мыслям чистым // Служил писателя талант», защищая от нападок Писарева священное для него имя Пушкина. Вообще, как указывает один из первых биографов Апухтина, М. И. Чайковский, у Апухтина в жизни было четыре кумира: его мать, нежно любившая своего первенца, привившая ему еще в детстве любовь к поэзии и поощрявшая в нем стремление излить душевные порывы в стихах. Затем — Россия, любовь к которой опять-таки была привита ему еще в детстве. «Русская природа, русские люди, русское искусство и русская история составляли для него основной, можно сказать, исключительный интерес существования», — пишет М. Чайковский. Пушкин — с детства боготворимое имя. И наконец, кумиром Апухтина был Лев Толстой, правда, до той поры, пока великий писатель не прекратил создавать свои художественные произведения и не занялся проповедованием собственного учения. Глубоко огорченный Апухтин, кстати, как и Тургенев, написал письмо Толстому, в котором умолял его вернуться к художественному творчеству.

После Л. Н. Толстого наиболее близкими из современных Апухтину писателей были Ф. И. Тютчев, А. А. Фет, А. К. Толстой, Я. П. Полонский, И. С. Тургенев, Ф. М. Достоевский и А. Н. Островский. Отдавая исключительное предпочтение литературе, Апухтин проявлял также большой интерес к драматическому искусству и музыке. Сам он был очень способным декламатором, и слушатели получали неизменное удовольствие от чтения Апухтиным как его собственных произведений, так и произведений любимых его поэтов, прежде всего, конечно, Пушкина. В последние дни своей жизни (он умер в августе 1893 года), тяжело больной, он, очнувшись от забытья, принимался читать наизусть своего любимого Пушкина.

В музыке Апухтин «с одинаковым удовольствием слушал истинно прекрасное и шаблонно-пошлое, — пишет М. Чайковский. — Романсы Глинки и цыганские песни одинаково вызывали у него умиление и восторг». Не признавал он лишь оперетки, этот жанр оскорблял его вкус. Он находил в цыганском исполнении, потерявшем свою самобытность во второй половине XIX века, на которое «легла изнанкой грязной цивилизации печать», тот «страсти пламень беспокойный», который и был основным достоинством их песен, столь ценимых и Пушкиным и А. Григорьевым и многими другими:

«В них есть какой-то, хоть и детский,
Но обольщающий обман...
Вот почему на раут светский
Не променяем мы цыган».

Апухтин не только не стремился напечатать свои произведения, но и не всегда записывал их, полагаясь на свою феноменальную память. Стихи его (и, конечно, далеко не все) сохранились лишь благодаря настойчивости его близких друзей, добившихся разрешения поэта записать его произведения. Объяснялось это чрезвычайной строгостью Апухтина к отделке своих произведений, его «флоберовским педантизмом».

Он считал и называл себя (в стихотворении, посвященном П. Чайковскому) «непризнанным поэтом», однако слава и признание пришли к нему вопреки его строгим запретам в отношении печатания своих произведений. До появления в 1886 году сборника стихотворений Апухтина, многие из них уже были положены на музыку, многие декламировались любителями поэзии. Популярность Апухтина являлась поводом для размышлений критиков и литературоведов в его эпоху и в более позднее время. Трудно представить себе поэта, чье творчество вызвало бы такие полярные оценки. Одни обвиняли его в бедности тематики и в банальности, находили в его стихах признаки декадентства, другие называли «поэтом милостию божией».

Апухтин являет собой феномен чрезвычайно раннего становления поэтической личности. Отроческие его произведения, написанные в 13-15 лет и казавшиеся залогом будущих поэтических шедевров, стилистически почти не были превзойдены в его позднейшем творчестве. Он быстро набрал свою творческую высоту и потом уже не поднимался выше, продолжая движение по замкнутому кругу. Однако эта высота, на которой суждено было ему удерживаться, хоть и не была головокружительной, но оказалась достаточной для того, чтобы мысль и чувство получили возможность пари’ть.

Поэзия Апухтина удивительно ровна — у него почти нет неудачных стихов, то есть резко уступающих остальным его произведениям. Да, в ней встречаются штампы, устойчивые и избитые словосочетания, которые дают повод критикам и литературоведам в свою очередь навешивать апухтинской музе штампованный же ярлычок «поэтика банальностей». Все эти наполняющие стихотворения Апухтина «роковые»: бездна, ночь, мысль, борьба, страсть; «безумные»: лобзанья, слезы, пыл, ревность, тоска; неизбежно разбитая, безотрадная и постылая жизнь как будто бы не должны были удовлетворять взыскательному вкусу. И тем не менее романсы на стихи Апухтина писали Чайковский и Рахманинов, Аренский и Прокофьев и многие, многие другие композиторы. И музыкантов, и исполнителей, и слушателей, видимо, не отталкивала «поэтика банальностей», но что же притягивало?

После того как сентиментализм в искусстве, и в частности в литературе, сменился другими течениями, был изжит, понятие сентиментальный (излишне чувствительный) оказалось скомпрометированным. Над сентиментальными стали иронизировать. Однако человеческие чувства, как выяснилось, более устойчивы и неизменны, чем всевозможные течения в искусстве. И в жизни, наверное, каждого человека бывают периоды, когда он обнаруживает, что сердце у него чувствительно, а иногда и излишне чувствительно, то есть сентиментально. Чаще всего это совпадает с периодами упадка духа. И в такие минуты полные высокого трагизма гениальные творения оказываются слишком недоступными — для того, чтобы оценить и насладиться ими, необходимо спокойное расположение духа. А сентиментальный романс (или не менее скомпрометированная мелодрама) приходятся здесь как нельзя кстати.

Но речь идет, конечно, о произведениях художественных, где мысль, чувство и словесное воплощение отмечены пусть не высшей, но высокой пробой. В апухтинских стихотворениях есть штампы, которые дурны разве тем, что давно найдены и слишком часто употреблялись. Но в его стихах нет вульгаризмов, нет слащавости, нет пошлости, нет дурного тона. Есть мысль, есть чувство, есть безупречность рифмы, есть ритм и мелодичность, есть отточенность формы. Высокая культура Апухтина в сочетании с его природным поэтическим дарованием обеспечила его произведениям успех у современников и служит залогом долгой их жизни. А тематическая ограниченность, за которую доставалось Апухтину от критики, позволила ему разработать и усовершенствовать ту единственную ноту, которая навсегда вошла в русскую поэзию как «апухтинская».

* * *

В 1919 году А. Блок, принявший самое непосредственное участие в созидании новой культуры, составлял список русских писателей XVIII-XIX вв. Он писал тогда: «Все наше прошлое представляется на суд поколениям, следующим за нами, людям, очень отличающимся от нас», и полагал обязательным печатать не только бесспорно великих поэтов, но и тех, кто «создал несколько замечательных вещей и массу произведений, потерявших всякое значение». Это несомненно было верным решением, при котором только и возможно сохранить всю полноту, все разнообразие, все многоцветье отечественной культуры.

Светлый, простосердечный, мужественный, исполненный высокого идеала талант А. К. Толстого; своеобразное дарование Я. П. Полонского, в котором будничное, обыденное вдруг уплывает в странно-фантастичное, в мечту и грезу; убежденная, непобедимая, но певучая и странно-притягательная меланхолия А. Н. Апухтина всегда отыскивали и заставляли звучать родственные струны в душах очень многих и очень разных людей.