Наше время отличается интересными педагогическими открытиями в области литературного образования. Об одном из них рассказывает учитель Татьяна СКРЯБИНА. Она считает, что в начальной школе ученики способны открывать секреты реального искусства поэзии Даниила Хармса.

Творчество этого поэта, а именно «детские» стихи полны неожиданностей, загадочных случайностей. Это близко ученикам-«почемучкам», начинающим исследователям литературы. Один из любимых детских поэтов поможет детям и учителям по-новому осмыслить художественный поэтический образ.

Сегодня подробно исследуются истоки и эстетика «реальной поэзии» и «взрослой прозы» Хармса. А вот о «Хармсе — детям» написано и сказано чрезвычайно мало. Хотя дети любят и неизменно цитируют строки из его стихотворений «Иван Иваныч Самовар», «Плих и Плюх». Литературоведы склоняются к тому, что сотрудничеством в детских журналах «Еж» и «Чиж» поэт вынужден был зарабатывать себе на жизнь — что, впрочем, не помешало ему заложить основы детской поэзии и стать классиком. Чем же в действительности была детская поэзия для автора «Старухи» и «Случаев»: потребностью, любовью, необходимостью? Вероятно, и тем, и другим, и третьим. Отсюда вполне закономерный вывод: если хочешь познать Хармса — читай «Ивана Топорышкина».

Даниил Хармс прославился как создатель особого стиля и неутомимый экспериментатор. Своеобразие его внешности (цилиндр, монокль, необыкновенный красный пиджак) отмечали все современники. Не говоря уже о поведении, о той игре в Хармса — Дармса — Чардама — Шустерлинга, которую вел этот чудак: то пройдется на четвереньках по издательским коридорам, то перевернет вверх дном редакцию «Чижа», то устроит блестящую буффонаду, розыгрыш. В литературном мире Хармса тоже действует закон непривычки к существованию. Из всех человеческих действий более других он любил ходьбу и бег. Самое распространенное слово в его детских стихотворениях — «шел».

Доедая с маслом булку,
Братья шли по переулку.
Я шел зимою вдоль болота...
Из дома вышел человек:
Шел по улице отряд:

Движением, как правило, отмечено у Хармса первое четверостишие — с него начинается пребывание человека во вселенной. Если герой не идет, то он бегает, летает, скачет, несется. Одно из своих стихотворений Хармс так и озаглавил: «Все бегут, летят и скачут». Самая увлекательная игра — игра в автомобиль, почтовый пароход, советский самолет («Игра»). Несчастье, потеря — там, где утрачивается эта способность к перемещению. Кошка несчастна от того, что «сидит и ни шагу не может ступить».

Хармс, мастер «сотворения» неожиданных противоположностей, находит противоположность движению в мысли. Думанье равноценно остановке, оно прерывает праздник бега. И сколько бы герой ни думал («думал-думал, думал-думал»), ему не объяснить загадочного появления тигра на улице. Вообще думать у Хармса удобнее всего, «сняв очки», то есть на время отключившись от реальности, к которой у создателя реального искусства было особое почтительное отношение. «Очистить предмет от шелухи литературных понятий», посмотреть на него «голыми глазами» — такова установка ОБЭРИУ — «Объединения реального искусства», — в которое наряду с Введенским, Заболоцким, Вагиновым входил Даниил Хармс. «Нет школы более враждебной нам, чем заумь. Конкретный предмет делается достоянием искусства», — гласила декларация обэриутов. Герою Хармса важнее видеть, чем думать. Многие его произведения немыслимы без картинок:

Вот перед вами мой хорек
На странице поперек.

Или:

Вот перед вами семь картинок. 
Посмотрите и скажите, 
на каких собака есть, 
А на каких собаки нет. 

Всевозможные оптические приборы — очки, телескопы — сопровождают человека в его путешествии по жизни, что, увы, не спасает от оптического обмана. Любимый Хармсом цирк — тоже своего рода разновидность зримого, увиденного, того, что «вот перед вами».

Хармс уважает число, его пифагорейскую суть, и многие его произведения сходны с арифметическими задачами или учебниками по математике ( «Миллион», «Веселые чижи» и др.). Кстати, Хармс тут не был одинок. Близкий обэриутам Николай Олейников прямо признавался: «Все хорошие писатели графоманы. Вероятно, я математик». Однако примеры на вычитание, в отличие от Олейникова, в детской поэзии Хармса искать бесполезно. Его увлекает сложение: «сто коров, двести бобров, четыреста двадцать ученых комаров». Это не какое-нибудь случайное нагромождение, а цирк Принтинпрам, сорок четыре стрижа «объединяются» в квартиру 44 и т.д. Хармса захватывает непрерывный процесс конструирования, собирания домов, цирков, квартир из цветных кубиков действительности.

В реальности для него важны вещества: керосин, табак, кипяточек, чернила. Старушка покупает чернила, Каспер Шлих курит трубочку, Паулина проливает керосин. Большинство «Случаев» заворачивается вокруг того, как кто-то (фамилия, имя, отчество) отправляется в лавку за насущным. Вещества осязаемы, конкретны, знакомы всем детям. Вновь напрашивается сравнение с Олейниковым, у которого вещества использует натурфилософ, «служитель науки», как символ разных таинственных превращений и взаимодействий. В поэзии же Хармса они существуют подобно тому, как в фильмах Тарковского льется молоко, — в напоминание о простой сути.

Разрыв с сутью всегда отмечен абсурдом. У Хармса абсурд особый — он напрямую связан с «минимализмом действия». Чем незначительнее, мельче действие, тем глобальнее его непредсказуемые последствия. Король пьет чай с яблоками, разбойник вскакивает на лошадь, кузнец ударяет молотком по подкове — эти простые движения порождают на свет целую череду происшествий («Сказка»). Однако абсурднее всего здесь возвращение на круги своя, в исходное положение: разбойника вновь водворяют в тюрьму, кузнец продолжает ковать подкову.

Необычаен и облик хармсовского персонажа. Часто его зовут полным именем, например, Карл Иванович Шустерлинг. Мы привыкли, что круглый — это дурак, полный — это идиот, но Хармс вносит свои коррективы. У Хармса круглый — это человек, близкий родственник воздушного шара, мыльного пузыря, колечка дыма. И будь любезен — называй его полным именем.

Всем известно стихотворение «Что это было?». Но зададимся иным вопросом: кто это был?

Я шел зимою вдоль болота 
В галошах, в шляпе и в очках:

Если вдуматься, то на герое Хармса и не было ничего, кроме галош, шляпы и очков. Ведь покидающий дом остается голым, беззащитным перед миром тумаков, пощечин и старух. Последнее спасение — в шарме, в том, чем человек увенчан, как шляпой. Сам Хармс прекрасно знал о тесной связи, существующей между шармом и вредом, что и подчеркивал в своем псевдониме. Сегодня тема полезного и обаятельного вреда находит свое продолжение в детской поэзии Григория Остера. Корни «Вредных советов», без сомнения, — в хармсовских землях.

Кстати, о землях. География Хармса — под стать его биографии. Даже самая мрачная, тяжелая сторона жизни как бы сдвигается в сторону осветления, веселой игры. Герой идет вдоль болота — и вдруг оказывается у реки:

Я шел зимою вдоль болота:
Вдруг по реке пронесся кто-то:

Вообще про землю Хармса можно с уверенностью сказать лишь одно: она вертится. Порой над ней проплывают воздушные шары, вслед которым люди машут предметами домашнего обихода: палками, булками, стульями. Вслед воздушным шарам люди шелестят. Ими лечатся кошки (рецепт смотри в стихотворении «Удивительная кошка»). Скучно быть просто «жильцом» — или котом, или чижом, — не помнящим родства с шаром — цветным пузырьком воздуха в небе над мостовой. «Не смешивай чистоту с пустотой», — записал Хармс в своем дневнике, и сам никогда не смешивал. Вот летит пустой воздушный шар, но это только иллюзия, обман: пуста чистая мостовая, а шар полон воздуха, праздника, жизни. В нем — настоящий дом человека, где он с лампой и с трубочкой, а не с палкой-булкой-тумбой:

По вторникам над мостовой
воздушный шар летал пустой.
Он тихо в воздухе парил,
в нем кто-то трубочку курил,
смотрел на площади, сады,
смотрел спокойно на среды,
а в среду, лампу потушив,
он говорил:
- Ну, город жив!

Хармс, вероятно, знал секрет реального искусства. Такого, от которого все поют, летят и скачут. Или пускают на радостях воздушные шары. Или: Чем подтвердить? Сегодня, как и 60 лет назад, Хармс — любимый поэт детей. Этих великих ценителей реального.