| Герасимова А. Как сделан «Врун» Хармса | ||||||||||||
|
Уже не раз отмечалось, что произведения Хармса для детей связаны с его «взрослыми» текстами. Некоторые вещи начинаются, как «детские», а выходит «для взрослых». Это касается, в частности, рассказов середины 30-х годов, когда Хармс был уже опытным детским писателем, но, очевидно, не мог вполне серьезно воспринимать себя в этом качестве. Так, «Кассирша», один из самых «черных» рассказов, в центре которого, к ужасу покупателей, восседает за кассой зеленеющий труп с вставленной в зубы «для правдоподобия» папироской, открывается невинным зачином «Нашла Маша гриб…». Рассказ «Отец и Дочь» начинается со слов «Было у Наташи две конфеты…», а превращается в отчет о внезапных смертях, воскресениях и взаимных похоронах отца и дочери. (Заметим, что эти два рассказа написаны практически одновременно, соответственно 31 августа и 1 сентября 1936 года). «Был один рыжий человек…» — начало знаменитого текста, который можно расценивать как своего рода манифест «антипрозы». Известна история с рассказом о Пушкине, который Хармс долго и безуспешно, зачеркивая вариант за вариантом, сочинял для детского юбилейного чтения, а в результате вышло, что «все люди по сравнению с Пушкиным пузыри, только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь», а о Гоголе писать нельзя, поэтому лучше уж ни о ком ничего не писать. (Оба текста — декабрь 1936). Но чаще, говоря об общности «детских» и «взрослых» текстов Хармса, имеют в виду его стихи, особенно ранние, которые действительно отчасти напоминают поэтические опыты ребенка — простотой внешней формы, летучестью мгновенно возникающих смыслов, высокой степенью случайности, к которой проявляется беспечное, детски-«безответственное» отношение. Вдобавок то и дело появляются такие характерные фигуры, как «мама», «папа», «няня», «дети» и т. п.: «он не слышит музыки / и нянин плач», «Едет мама серафимом / на ослице прямо в тыл» («Ваньки Встаньки», 1926); «и слышит бабушка / под фонарями свист», «Как он суров и детям страшен» («В репень закутанная лошадь…», 1-2 мая 1926); «Как-то бабушка махнула / и сейчас же паровоз / детям подал и сказал / пейте кашу и сундук / утром дети шли назад / сели дети на забор» и т. д. («Случай на железной дороге»,1926). Отмеченные качества приглянулись С.Я.Маршаку, который разглядел в детоненавистнике Хармсе потенциального любимца детей; но, работая уже специально для детей, Хармс иногда использовал ранее найденные инфантильные формы. Всем известно отличное детское стихотворение «Иван Иваныч Самовар» (1928). Но не все знают, что у него имеется интонационный двойник — более раннее (ноябрь 1925) и совсем «не детское» по содержанию, но вполне детское по озорству стихотворение «О том как Иван Иванович попросил и что из этого вышло» (Опубл.: Даниил Хармс. Неопубликованные материалы. / Прилож. к ст.: Jean Philippe Jaccard, Андрей Устинов. Заумник Даниил Хармс: начало пути. — Wiener Slawistischer Almanach, Band 27, 1991. С. 214-217). Приведем здесь его фрагмент:
(Авторское примечание к выделенному слову: «В оригинале стоит неприличное слово»). (Между прочим отметим, что грустная история про неудачу Ивана Ивановича начинается со слов: «как-то жил один столяр / только жилистый столяр / мазал клейстером столяр», что напоминает о зачинах двух гораздо более поздних рассказов. Один из них называется «Столяр Кушаков» (в первоначальном варианте «Столяр падает») и входит в состав «Случаев». Второй начинается словами «Жил-был человек…»; следующее предложение — «Он был столяр» — вычеркнуто автором. Человек, по фамилии Кузнецов, шел в магазин, чтобы купить столярного клею и починить табуретку, но тут на него стали один за другим падать кирпичи, и он постепенно потерял память. Сопоставив три текста, можно предположить, что образ столяра и столярного клея был как-то связан у Хармса с представлением о мужской силе, а поломка мебели или падение самого столяра — с упадком этой силы или неудачами в половой сфере.) Настоящая заметка преследует целью детальный разбор другого детского стихотворения Хармса — «Врун» (1930), которое обнаруживает многообразные связи с его «взрослым» творчеством. Ниже текст приводится подряд по частям (по изд.: Даниил Хармс. Полет в небеса. — Л., 1988).
Этот бурлескный зачин прямо соотносится с зачином неоконченной сценки, не имеющей названия и датируемой серединой 30-х годов: «НИНА — Вы знаете! А? Вы знаете! Нет вы слышали? А? — и далее еще несколько реплик в том же духе, прежде чем мы услышим более или менее членораздельные сведения о том, что «наш-то старый хрен влюбился». В обоих случаях используется один и тот же комический театральный прием: возбужденное, навязчиво повторяющееся предисловие делает заявку на сообщение чрезвычайной важности, которое для зрителя (читателя) оказывается смехотворно незначительным. В этом нагнетании несуществующей важности есть и инфантильный момент, когда, начиная речь, ребенок или подобный ребенку субъект старается привлечь к себе внимание, еще не совсем представляя себе, что он, собственно, собирается сказать. И вот его первое сообщение:
Остранение слова при помощи деления его на слоги — прием, на котором строится другая неоконченная сценка, которую можно датировать 1933 годом (судя по соседству ее в черновике с известным стихотворением «Летят по небу шарики…»). В этой сценке Кока Брянский пытается сообщить своей матери, что он сегодня женится, а она недослышит: «…МАТЬ: Что ты говоришь? Водевильная ситуация с легкостью перерастает в театр абсурда. Обессмысливание слова, распад языка при попытке коммуникации ведет к типично хармсовскому брутальному исходу: «Кока Брянский душит мать».
Мотив плодовитости некоего папы присутствует и в других текстах Хармса, в частности, в неоконченном прозаическом фрагменте «Воспитание», который приблизительно датируется серединой 30-х гг. и начинается так: «Один матрос купил себе дом с крышей. Вот поселился матрос в этом доме и расплодил детей. Столько расплодил детей, что деваться от них стало некуда…». Папа автора-персонажа с гипертрофированной «родительской» функцией фигурирует в тексте «Теперь я расскажу как я родился…» (25 сентября 1935). Здесь же следует упомянуть, что у реального отца Хармса, И.П. Ювачева, детей было трое, но один из них умер в раннем возрасте. Возможно, с этим фактом подспудно связано возникновение образа «несуществующего брата» Хармса, Ивана Ивановича (тезки известного самовара), приват-доцента Санкт-Петербургского университета (фотография, на которой Хармс изображает этого брата, воспроизведена в издании «Полет в небеса», с. 352); ср. также фигуру «брата», возникающую, похоже, просто из разговорного обращения «брат», в рассказе «Воспоминания одного мудрого старика». Сам Хармс был, как известно, бездетен и к чужим детям относился без особой симпатии. Закономерно «родительские» чувства и представление о «производительности» и «плодливости» переносятся им в духовную сферу в носящей декларативный характер записи от 20 октября 1933 года: «Мои творения, сыновья и дочери мои. Обратим внимание, что число «слабых сыновей» — то же фольклорное «сорок», что и в стихотворении «Врун». Напрашивается еще одна аллюзия — к сказке А.С. Пушкина «Царь Никита и 40 его дочерей» (о фольклорных источниках числа 40 в данном случае см.: Г.А. Левинтон, Н.Г. Охотин. «Что за дело им — хочу…» — «Литературное обозрение», 1991, N 11, с. 31).
Летание существ и предметов, изначально для этого не предназначенных и не приспособленных — архетипическая ситуация «чуда». «Отчего люди не летают? Я говорю, отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется, что я птица…». Собака — наиболее приближенное к человеку животное. Полет собаки — пародия на полет человека, о котором мечтает Катерина в «Грозе» А.Н. Островского: абсурдные противоположения («не как звери, не как рыбы») и конкретизация («точно ястребы») подчеркивают пародийность, уподобление собаки ястребу — сниженный вариант уподобления человека птице. В других текстах Хармса встречаются случаи летания не только людей («Полет в небеса», «Лапа», «Молодой человек, удививший сторожа» и мн. др.), но и собак. Вот, например, начало «Звонитьлететь» (весна 1930), где последовательно перечисляются различные летящие предметы и существа:
В рассказе без названия, начинающемся словами «Андрей Иванович плюнул в чашку с водой…» (21 августа 1934), плевок в чашку с водой вызывает, в частности, такие последствия: «Вдруг что-то большое и темное пронеслось мимо лица Андрея Ивановича и вылетело в окно. Это вылетела собака Андрея Ивановича и понеслась как ворона на крышу противоположного дома. Андрей Иванович сел на корточки и завыл». (Здесь, как видим, собака уподобляется вороне, а человек — собаке. Возможно, не без влияния этого хармсовского текста тема летающей собаки развивалась в романтическом направлении уже в новейшие времена. Вспоминается популярный некогда «плановой» анекдот о том, как «из мешка медленно вылетела зеленая собака…», а также любимый народом монолог Кузи из фильма «Автомобиль, скрипка и собака Клякса»: «Собака, собака, давай с тобой дружить. Я приделаю тебе крылья, и мы полетим с тобой в жаркие страны. А люди посмотрят и скажут: собаки летят… Вот и осень…»).
Исследователи уже отмечали здесь перекличку с рассказом «О явлениях и существованиях. N 1» (18 сентября 1934), где «на небе вырисовывается огромная ложка». В данном случае светило замещается не тарелкой, не лепешкой, а именно колесом — древнейшим солярным символом (см., напр: В.В. Иванов. Колесо. — Мифы народов мира. — М., 1980, с. 664). Колесо было также одним из ключевых хармсовских «иероглифов» «реального искусства»; ср., в частности, его рисунок, изображающий колесо с подписью «REAL» (воспроизведен на с. 5 «Полета в небеса» и в цвете — на обложке журнала «Театр» (ОБЭРИУ), 1991, N 11) и перекликающийся с изобразительной символикой Каббалы. При желании можно заключить, что, замещая солнце колесом, Хармс играючи ставит в центр мира принцип реального искусства.
Видимо, следует предположить, что «под морем» — есть вывернутое «на небе». Если здесь действительно произошла подмена, причиной ее следует считать, быть может, стремление автора (или редактора) разнообразить «небесную» тематику и избежать нежелательных религиозных ассоциаций. В неподцензурных текстах Хармса не раз возникает образ «небесного сторожа» («Лапа», «Молодой человек, удививший сторожа») или «небесного часового», как назван ангел-стражник в стихотворении «Человек берет косу» (2 августа 1937), очевидно, восходящий к образу Св. Петра — ключника:
Разнообразные толкования вызывало последнее сообщение Вруна, вплоть до вряд ли обоснованных подозрений в политическом намеке — для этого предлог превращается в приставку, и возникает криминальное слово «донос»:
Остранение какого-либо органа тела — характерный мотив фольклора, излюбленный в искусстве сюрреализма, абсурда и черного юмора. Отдельный нос, до которого «не достать», восходит прежде всего к гоголевскому «Носу». В текстах Хармса отделение различных органов тела происходит нередко не только насильственным путем (отрывание ноги в «Охотниках», головы — в «Суде Линча» и т. п.), но и как эмансипация и побег:
Высшая точка игры в отделение органов — рассказ об «одном рыжем человеке», у которого, как известно, не было ни глаз, ни ушей, ни носа, ни ног, ни рук и вообще ничего, так что говорить о нем не приходится. Очевидно, следует связать эту игру с принципом членения слова, о котором шла речь выше; распадаясь на составляющие, слово теряет смысл и перестает существовать. Таким образом, мы рассмотрели пять сообщений Вруна:
Все эти темы оказываются характерными хармсовскими темами, а стихотворение в целом предстает как набор архетипов «карнавальной» культуры — игрового, вывороченного мира, близкого детскому сознанию, к которому оно так удачно апеллирует. |
|
|
||||
|
|
||||
 |
||||
|
||||